Все эти долгие ночи стоял
Он у кроватки моей изголовья,
Был он огромный, бесформенный, глухо,
Нудно мурлыкал прямо мне в ухо,
Страшный фантом, упивался кровью,
Бездной огромной в ночи он зиял,
Голос кошмарный, невидимый рот,
Вторил без устали: "Кот!..Кот!..Кот!"
Слово мне это он повторял,
Слово мне это мешало уснуть,
Так монотонно било в упор,
Воздуха легче может быть вздор,
Страшен бывает и он, просто жуть,
Голову обручем ужас объял,
Голос кошмарный, невидимый рот,
Вторил без устали: "Кот!..Кот!..Кот!
Думал ушел, думал исчез,
Очень давно, с Детской Страной,
А вот сегодня меня он настиг,
В поезд ночной впрыгнул он вмиг,
Одолевал ногой, головой,
Пил мою кровь, в ухо мне лез,
Старческий голос, невидимый рот,
Вторил без устали: "Кот!.. Кот!.. Кот!"
Сонный от морфия снова лежал
В кратере, что у Высокого Леса*
Ноги расставил он, как моряки,
Глядя в большие глаза, как белки,
Кровь мою пил, мурлыча, с пореза,
Черным пятном день затенял.
Голос ужасный, невидимый рот:
"Кот!..Кот!..Кот!..вторил: "Кот!..Кот!"
Если в мозгу пуля засела,
И шансов нет, кроме могилки,
То, что услышу я перед концом
Будет не "Пли!", не "Бомби!", не "Ничком!"
Не санитара вопль: "Носилки!",
Не: "Умер он!", "Оставь это тело!"
Голос ужасный, невидимый рот,
Скажет последнее слово: "Кот! Кот! Кот!"
*Высокий Лес - Здесь проходили бои у Базентин-ле-Пети в департаменте Сомме северной Франции между британской четвертой армией, в которой воевал Роберт Грейвз, и немецкой первой армией с июля 1916г и до сентября 1916г.
A child's Nightmare
Through long nursery nights he stood
By my bed unwearying,
Loomed gigantic,formless,queer,
Purring in my hounted ear
That same hideous nightmare thing,
Talking, as he lapped my blood,
In a voice cruel and flat,
Saying for ever,"Cat!..Cat!...Cat!"
That one word was all he said,
That one word through all my sleep,
In monotonous mock despair,
Nonsense may be light, as air,
But there's Nonsense that can keep
Horror bristling round the head,
When a voice cruel and flat
Says for ever, "Cat!..Cat!..Cat!"
He has faded, he has gone,
Years ago with Nursery Land,
When he leapt on me again
From the clank of a night train,
Overpowered me foot and head,
Lapped my blood, while on and on
The old voice cruel and flat
Says for ever, "Cat!..Cat! Cat!"
Morphia drowsed, again I lay
In a crater by High Wood;
He was there with straddling legs,
Staring eyes as big as eggs,
Purring as he lapped my blood,
His black bulk darkening the day,
With a voice cruel and flat,
"Cat!..Cat!..Cat!..Cat!" he said, "Cat!..Cat!"
When I'm shot through heart and head,
And there's no choice but to die,
The last word I'll hear, no doubt,
Won't be "Charge!" or "Bomb them out!"
Nor the stretcher-bearer's cry,
"Let that body be, he's dead!"
But a voice cruel and flat
Saying for ever, "Cat!..Cat..Cat!"