Родился Колька Басканов на Алтае в кровавом, наполненном до краев людским горем сорок первом. Батька был на фронте. Бабка Чупашиха, сельская повитуха, принимавшая роды, пеленая его, подметила нараспев ласковым голосом:
– Смотри-ка Наташа, какого ты сына Грише родила. Вольный, как ветер, едва свет увидал, а уж из рук, так и рвется!
Как в воду смотрела бабка, Колька, и в правду не знал укорота. Мать его работала трактористкой в МТС, а израненный, контуженый батька, харкая кровью, пас допоздна колхозный скот. По тому рос Колька бесконтрольно, под присмотром своей бабушки, которая не чаяла в нем души. Не было дня, чтобы он не натворил что-то. Бил из рогатки школьные окна, дрался, срывал уроки, учителя хором плакали от него. Никакие угрозы и порки матери на него не действовали. Вольности сына потакал батька, который любил его и защищал от очередной порки.
– Ну ладно Наташка, хватит, – добродушно улыбаясь, успокаивал он рассерженную жену. – Он больше не будет!
Но все же, истинным спасителем Кольки была Фекла Ковалева, материна мать. Эта, суровая женщина, прозванная в народе «Ковалихой», была поразительно «живучей». Она, стойко перенесла раскулачивание, арест мужа и его мучительную смерть в лагерях. От выселка тогда, в двадцать восьмом, их спас ее двоюродный брат, возглавлявший сельский Совет. Оставшись одна с тремя детьми Ковалиха не только выжила, но и не потеряла человеческого достоинства. Жила она на опушке леса в стареньком рубленом доме. Внук сразу же нашел у нее защиту и убежище. Частенько избегая наказания, прятался он у своей спасительницы. За идеальное сходство с ней, получил Колька прозвище «Коваль».
Сызмальства, сдружился Коваль с деревенским одногодком Сашкой Шевченко. Отец Сашки погиб на фронте, а мать, простудившись на полях умерла от чахотки. Воспитывала его бабка хохлушка. За фамильное родство с украинским писателем, школьные хулиганы сразу же окрестили Сашку «Кобзарем». Спасаясь от их насмешек и обид, слабенький Кобзарь снискал покровительство у своего друга. Но строгая бабка не одобрила их дружбы и спускала с него глаз. Частенько обнюхав внука, она приговаривая сердито, хлестала его по губам: – «Опять накурывся змий! Гляды, Шурка, довидэ тоби Коваль до турьмы!»
На дворе стояла майская жара, конец учебного года. Выловив на перемене Кобзаря, Колька затащил его за угол: – Пошли в ригу воробьев, постреляем!
– Ни бабка будэ ругати, что я с уроков утик. – гундосил Сашка.
– Ты, что змей, бабку испугался?! – рыкнул на него Коваль и, презрительно сплюнул. Ну змей больше ко мне не подходи! - и сунув руки в карманы направился за околицу.
Кобзарь опустил голову, послушно поплелся за ним.
Старая, почерневшая рига, стояла у плотины сельского пруда. Ее, почерневшая соломенная крыша, была любимым местом воробьиного гнездовья. На лето, колхоз, избегая детского озорства, заколотил ее двери доской. Коваль, недолго думая, оторвал ее, и приятели вошли внутрь. Рига встретила их затхлой прохладой. Испуганные воробьи, звонким чириканьем наполнили ее полутьму.
– По фашистским захватчикам, огонь! – достав рогатку, скомандовал Колька. – Война началась!
Изображая красноармейцев, они били «ненавистных» врагов на земле и на небе. Насмерть перепуганные птицы, истошно чирикая, кружась, уворачивались от свистевшей картечи. Расстреляв все припасы, Коваль устало бухнулся на кучу соломы.
– Я у бати самосаду спер, доставай тетрадку! – истомно, развалившись, скомандовал он присевшему рядом Кобзарю.
– Не дам. И курить не стану. Меня бабка бить будет! – резко отрезал Сашка.
– Ты что змей? Да я тебе голову оторву! – вырвал у него сумку Колька и, свернув самокрутку, затянулся сизым дымом.
Накурившись до сыта, он протянул окурок Кобзарю.
– Не, я сказал, не буду!
– Ты, что змей, хочешь меня своей бабке заложить? Кури я тебе сказал, – затолкал ему окурок Коваль.
– Коваль отстань! – орал, вырываясь Кобзарь.
– Ах ты гад! – свалил его Колька.
Намяв приятелю бока и натолкав за шиворот соломы, Коваль хохоча, крикнул: – Змей! Бежим купаться! – и рванул к пруду.
Кто-кто, а купаться Кобзарь любил, он часами, как морж мог не вылезать из воды. Быстро раздевшись, друзья прыгнули в воду. С риги, вдруг потянуло сизым дымком.
– Рига горит! – крикнул Колька. – Рвем отсюда, пока нас никто не видел!
Наскоро накинув одежду, они во всю прыть понеслись к деревне. Сухая, соломенная кровля риги, вспыхнула как спичка, густой молочный дым закрыл солнце. С бригады, наперерез им, звонко щелкая бичом, скакал всадник.
Колька летел стрелой, чуть отстав от него катился Кобзарь.
– Это не я! Это Коваль поджег! – сквозь слезу вопил он.
– Заткнись! – заорал Колька. – Прячемся! – и, с ходу нырнул в пригон. Забившись в яслях, он со злостью слушал, как у ограды, истерично кричал Кобзарь
Потом, раздался топот копыт, взбешенный голос бригадира Митьки Речкунова: – Где этот гаденыш?!
– Он в пригоне прячется! – хныкая, указал Кобзарь.
– Засеку! – заорал бригадир, врываясь на Баскановский двор.
Сердце Кольки сжалось, но в этот момент он услышал знакомый голос. На шум, через огород, растрепав волосы, принеслась запыхавшаяся Ковалиха. Ее слетевший платок, белел на меже.
– Что случилось? – тяжело дыша, перегородила она путь Митьке.
– Доигрался ваш гаденыш! Ригу колхозную поджег! Тюрьма его ждет! – взревел в ответ тот. – Уйди с дороги! Засеку стервеца! – с силой оттолкнул он Ковалиху.
Отлетев от него та, кошкой метнулась к навозной куче и выдернула вилы. Отшлифованные рожки зловеще сверкнули на солнце, недобрым огнем вспыхнули ее глаза.
– Сделаешь хоть шаг к пригону запорю! – процедила она сквозь зубы, нацелив вилы в Митькину грудь.
От ее решимости Митька дрогнул и, опустив бич попятился назад.
– Он же ригу колхозную спалил... – опомнившись, выдавил он.
– Колхозную, – усмехнулась Ковалиха. – Мужа моего покойного эта рига, или забыл? Шел бы ты отсюда подобру-поздорову! – презренно бросила она, с хрустом вогнав вилы в навоз.
– Тьфу! – злобно сплюнул Митька и повернул к калитке. – Кулачье недобитое! – А вы что здесь собрались?! Что, кино вам тут! – рявкнул он на старух, глазевших у ограды. – Идите по домам!
Гришка приехал потемну, гремя сбруей, распряг коня и завел под навес. Стуча сапогами зашел в дом и присел на кровать. У стола, при свете керосинки, сидела жена
– Где Колька? – немного помолчав, спросил он у её.
– Мать увела. Пусть пока там побудет.
– Что тут произошло, расскажи толком.
– Что было я не видела – смахнув слезу начала Наталья. – Я на «тракторном»* была, когда рига запылала. Мы побежали тушить. Да какой там! Как порох сгорела. Там уж и узнала, что ее Колька пожег. Домой пришла здесь никого не было. Нюрка соседка сказывала, что Кольку мать увела. Митька говорит, в наш двор ворвался, лютовал.
– Понятно – поднялся Гришка.
– Ты куда? – с тревогой спросила Наталья. – Не вздумай! Всех пересажают!
– Стели мать постель, спать ложится, будем. Я, только к колодцу схожу, умоюсь.
Выйдя во двор, Григорий направился к Митькиному дому. На его стук, за дверьми раздался тихий шорох.
– Кто там? – тревожно спросила Митькина жена.
– Гришка. Мужа позови!
– Какой Гришка? – переспросила жена.
– Ты, что Маня, соседей перестала узнавать?!
– Да, отойди ты от двери! – пробасил во тьме Митька и вышел на крыльцо.
– Что за баба, проходу не дает! Иди в дом!
– Здоров, Гриша, – протянул он свою руку.
– Пойдем на улицу поговорить надо, – отвернувшись, предложил Гришка.
Соседи не спеша вышли за калитку.
– Ты, что это, гад, творишь?! Законы отцов наших не уважаешь? – с ходу попер Гришка, хватая соседа за грудки. – Еще хоть раз ступишь на мой двор, я тебя об колено сломаю! Понял?! – проревел он и с силой швырнул Митьку.
Митька, отлетев метров на пять, едва удержался на ногах.
– Митя, может соседей шумнуть, – пропищала с крыльца Маня.
– Да иди ты спи! – рявкнул ей муж.
– Гришка ты зря взъерепенился! – поправляя оторванный воротник, начал оправдываться Митька. – Что во двор твой вломился прости, но другого выхода в тот момент не было. Лучше уж я, чем уполномоченный с сельского Совета. Я-то смолчал, а он – вряд ли бы. Сейчас, твоя теща с Колькой сидели бы, в КПЗе. Правление ведь срочно собрали. Это я доказывал в сельсовете, что рига для колхоза была как бельмо на глазу, числилась только. А были ведь те, кто под суд требовал их отдать. Потом председатель наш, Гаврилыч, поддержал молодец. Встал да так хорошо сказал! – «Кого, – говорит, судить собираетесь? Двенадцатилетних ребятишек, что всю войну от голода пухли? Какое вредительство?! Ну озоровали якорь их. Случайность ведь! Один вообще сирота у второго отец инвалидом с фронта вернулся. Что же вы? Отцы кровь проливали, а мы детей их под суд?! По пятьдесят рублей штрафу сактировать ее и дело с концом. Якорь их»! Все поддержали.
– Штраф говоришь? – вдруг остыл Гришка. – Да, это же пустяк!
– Я тебе о чем и говорю.
– Но ты Митька, злобы-то не держи. Сам пойми. К вечеру пригнал коров на стойбище, а мне говорят, что сына твоего бригадир чуть до смерти не засек хорошо, что теща спасла. Осерчал я крепко.
– Брешут! Я его только попугать хотел. Гриша какая обида? Мы же сибиряки, все свои! Ты сам знаешь, мы с Иваном твоим племянником, как братья росли, вместе в сорок четвертом на фронт призывались….
– Ладно, хорош. Мир, – прервал его Гришка, протягивая руку.
– Мир, – поддержал Митька.
Пожав руки они пошли к своим домам. Но сделав шаг Гришка, обернулся и окликнул Митьку:
– Мить, в эту субботу вечерком приходите к нам с Маней, я Наташке скажу, чтобы баню натопила, приготовила на стол. Посидим, Ваньку помянем, да брата моего Степку.
– Я и забыл… Ваньку же, как раз, в аккурат, через две недели после Победы в Кенигсберге... Обязательно придем. Мы же как братья.
*Тракторный двор – место стоянки и ремонта тракторной технике.