Я читать сейчас Предисловие. Я читать стих для вас буду
Про края, где сурово всегда.
Эти мысли я взял с ниоткуда
Когда странствовал невесть куда.
Я заглядывал в сутры и веды,
Книгу жизни неспешно читал,
Видел радости, видел я беды,
Через душу я всё пропускал.
А когда я на землю спустился,
Эти мысли я внутри рифмы собрал.
Я за мысли богам поклонился,
И поэму в стихах написал.
Поэма
Нынче с БАМа я шлю всем приветы,
Здесь во всём по-другому живут:
Электрички здесь не было с лета,
Здесь как Бога все поезда ждут.
Пути Бога и Дьявола трассы
Как две рельсы по жизни идут.
На вокзале стоял я у кассы,
Ждал кассира: здесь все его ждут.
Он пришёл, обилетил все массы.
Массы сразу пошли на перрон.
Один я лишь остался у кассы.
Я решил взять купейный вагон.
И в окошечко я наклонился,
Там на стульчике ОН восседал.
Пар над кружечкой с чаем клубился.
Я здесь чай лишь в стаканах видал.
Ему было за семьдесят точно.
Для него здесь работа и дом.
Без сомнений: его в час урочный
Похоронят за этим столом.
Я кивнул: «Как дела на дороге?»
На вопрос не ответил мне он.
И, повысивши голос немного,
Я спросил про купейный вагон.
До вопроса кассир сидел сонный.
Он вопросов таких не слыхал.
Вид он сделал такой изумленный,
Будто Брежнева вновь увидал.
«Поезд дальний – взгляните на карту.
И купейных давно уже нет.
Вы возьмите-ка лучше плацкарту.
Вот остался последний билет».
Я на карту взгляд пристальный бросил:
Да, огромная наша страна.
Кто-то где-то еще сенокосил,
Ну а здесь же снегов пелена.
«Ну, давайте билетик последний.
С местом, думаю, мне повезёт .
Проводник попадётся не вредный.
Дома жинка давно уже ждёт».
Он в окошечко паспорт просунул,
В нем лежал мой счастливый билет.
Я в карман его быстренько сунул,
Понимал я, что времени нет.
И рюкзак свой закинув на плечи,
Я к вагону быстрей зашагал.
А перрон – Новгородское вече.
Там вагоны народ штурмовал.
Там шла битва у общих вагонов,
Они были всегда нарасхват.
Столько ругани, воя и стонов
Я не слышал. Был слышен и мат.
И, как в общий все быстро забились,
Опустел сиротливо перрон.
И курильщики, те даже скрылись.
Я вошёл в свой плацкартный вагон.
Поезд долгий, ползком из Моммота
Шёл тихонечко прям до Москвы.
Запах рыбы и сала и пота…
И вначале все были на Вы.
Но, проехав лишь первые сутки,
Пообвыклись, спиртное допив.
Раздавались кругом прибаутки,
Хоть и кончился аперитив.
Вот в таком удалом настроении
Пребывал мой плацкартный вагон.
И терзать меня стали сомненья
Про спокойствие и тихий сон.
И пока к месту я пробирался,
Разглядеть попытался народ,
Тот, который в вагоне собрался,
Шёл который из дальних Моммот.
Взгляд на первых я бросил вначале,
Первых выделил в этой толпе,
Эти первые новых встречали,
Они ехали в первом купе.
Дед тунгус небольшого росточка,
Чуни с камуса, с острым носком,
Рядом женщина, может быть дочка,
И несло от него табаком.
Видно, бегал на каждой стоянке,
Еще в детстве привык к табаку,
Хоть влетало частенько от мамки…
Не курить тяжело старику.
Дед жевал, ну а дочка держала
Оленину сухую в руках.
Мне той пищей питаться бывало
Доводилось в тунгусских лесах.
Оленина, сушеная в чуме,
Я скажу, чумовая еда.
Я на барже встречал ее в трюме,
Все берут ее здесь и всегда.
И, коль выпадет путь кому длинный,
То спросите, что взять у меня:
Три верёвки сухой оленины
Для тунгуса еды на два дня.
Дед сидел и, наверно, молился,
Весь, казалось мне, был он внутри,
Никуда уже не торопился,
Ему ехать, наверно, дня три.
Рядом баба дородная лихо
Яйца чистила от скорлупы.
Возле – муж, он сидел очень тихо,
Выделялся из общей толпы.
Был он меньше ее вполовину,
Потому и не мог возразить,
Повторял со смиренною миной:
«Да, конечно, ну так тому быть».
Мужики через стенку галдели,
Видно вахта уже позади,
И давно всю провизию съели,
На столе – хоть шаром покати.
А вначале стол явно ломился:
Не последний в кармане пятак.
За два дня стол слегка изменился,
Но спасет, как всегда, доширак.
Дальше пара напротив сидела:
У неё в руках пряжная нить,
Мужику хорошо и без дела,
Видно, едут детей навестить.
И китайцев ещё было много.
Здесь их много и в мире во всём ,
Громче русских галдели дорогой,
Рассуждая о том и о сём .
Явно едут недавно из дома,
Я привычки китайские знал.
Речь китайская слуху знакома,
Много раз я в Китае бывал.
На столе у китайцев горою
Громоздилась китайская снедь.
Запах шел по вагону порою,
Всем его приходилось терпеть.
Средь китайцев там был еще русский,
По-китайски немного болтал,
И глаза он прищуривал узко,
Неустанно «Камбэй!» повторял.
Как заслон на китайской границе
Пять военных сидели в конце,
Гимнастерки, суровые лица,
И читался устав на лице.
На столе для военных обычно
Лежал вскрытый уже сухпаёк.
Наверху, не понятно мне лично,
Почему-то один вещмешок.
Вот такая картина предстала,
Когда к месту пробраться сумел,
Но предчувствие мне подсказало:
Неспроста я в вагон этот сел.
Вроде с детства я не был зловредным,
Может так по ошибке считал,
Но послала судьба мне соседа,
О котором во снах не мечтал.
Ведь, как только рюкзак я поставил,
Мой сосед встрепенулся, ожил.
Он тарелку со снедью подставил.
Сразу сало он мне предложил.
«Ты не бойся, оно не с базара.
Вот - с прослоечкой, вот - сальтисон,
Хлеб домашний и с салом на пару
Будет чудный у нас закусон.»
Повернувшись ко мне голым торсом,
Он мизинец с большим отогнул.
Той фигурой потряс он для форсу,
Заговорщицки мне подмигнул.
О судьбе я подумал и роке
И решил, что смирюсь нынче-----
«Самогон – на берёзовом соке
И пшеница без всяких дрожжей.
Затем год он стоит на орешках
Под кроватью, у самой стены.
Важно очень – потом не замешкать,
По бутылкам разлить до весны.
Он шепнул мне как будто бы тихо,
Но услышал же целый вагон.
«Не хватить бы с полицией лиха,
А то будет нам здесь самогон.»
Плесканул он на дно двух стаканов,
Жидкость плавно по стенкам плыла:
«Ну, чтоб с бабою жить без изъянов,
Без изъянов чтоб баба была».
С ним не выпить – его же обидеть.
Да и тост самогону под стать.
Я во всём мог хорошее видеть.
Я не пил, но умел выпивать.
И вначале ударило током,
Подкатил к горлу ядерный ком.
То пшеница с берёзовым соком
Разбредались по телу вдвоём .
Да, крепка, не поспоришь, зараза.
Сколько градусов, сорок иль нет?
Пилась чудно, почувствовал сразу.
«Шестьдесят, прочитал мысль сосед».
Мне до дому еще ехать сутки,
А меня накрывало волной.
Шестьдесят – это всё же не шутки,
Да к тому ж на желудок пустой.
Он достал нож размеров огромных,
Сало меленько так порубил.
Ломоть хлеба отрезал нескромный,
Жестом все это съесть предложил.
И столкнулись во мне две стихии:
Образ жизни свой нос воротил,
У него ведь каноны другие.
Самогон же закуски просил.
«Время десять, пора уже баю» -
Возразил я соседу как мог.
«На ночь есть для меня, точно знаю,
Непривычно, свидетелем Бог».
Он взглянул на меня очень строго,
Нюхать сало частенько вдруг стал,
Мол, испортится сало дорогой,
Даже мне раз нюхнуть его дал.
«Ехать долго, еще двое суток.
Ох, испортится сало, эх, мать…»
Перевёл разговор вдруг на уток,
О другом стал со мной толковать.
Что, мол, утки совсем нынче мало.
С северов перестала летать.
«Сколь живу, но ведь так не бывало:
Даже зайцев, и тех не видать.
А виною тому всё пожары,
Погорела тайга, прям, беда.
Заслужили, видать, божью кару.
Ведь тайгою мы жили всегда.»
Потом вспомнил опять он про сало,
Стал про сало опять причитать,
Что, мол, в поезде ехать немало,
Не к добру, мол, добру пропадать.
«Вы сходите в купе к проводнице,
Попросите вам сало сберечь.
У них люк есть, ну, там, в половице».
«А, я понял, о чем идёт речь».
Он достал из пакета тряпицу,
Положил сало и сальтисон.
Толковать он про люк в половице
Пробираться стал через вагон.
Он вернулся как после укола,
Долго рылся в своём кошельке…
Круасанов две пачки, две колы,
Всё держал он в огромной руке.
«Вот пришлось прикупить мне немного,
Чтобы сало сложить в холодок.
Ну да ладно, два дня ведь дорога,
И подарки медсестрам – всё впрок».
Круасаны погладил рукою:
«Да, хватило бы точно одной.
Ну да ладно, чего же я ною».
Стал весёлый опять, шебутной.
«Я на зверя в тайгу сам ушёл бы.
Настроение, ух, на все сто.
На работе, как обухом по лбу,
Говорят, что здоровье не то.
Я в больницу бы сам не поехал,
Но с работы вот сняли пока.
Мужикам рассказал на потеху,
Сахар, мол, подзашкалил слегка.
Я там не был, всё больше в зимовьях
Все свои шесть десятков годков.
Сил хватает, пока что, здоровья,
Хоть не гнул никогда я подков.
На работе врачиха трындолит,
Мол, ношу я в крови диабет.
А сама же в могилу загонит.
Нет работе, трындолит, и нет.
Мужикам без меня, ой, как трудно.
Сократили в бригаде двоих.
Да и мне ведь без них, ох, паскудно.
Тридцать лет я уже среди них.
Полежу я недельку в больнице,
Пущай сахар себе заберут.
Мне же надо обратно в столицу
К своей жинке держать снова путь.
Говорил он смешно, неказисто,
Половину не мог я понять.
Говорил непрерывно и быстро.
Думал, что я не дам всё сказать.
«После армии сразу на БАМе
Приглядел я работу себе.
Сперва рамщиком был я на раме,
Ну а что мне перечить судьбе.
Обошли стороною медали,
Проработал на ней восемь лет.
А потом на железку позвали.
Выпал мне мой счастливый билет.
А как стукнуло двадцать два года,
То увел я девчонку с семьи
Из своей, из хохлятской породы
Под венец прям со школьной скамьи.
Нарожала детей мне от Бога,
Ну и сам я старался, как мог.
Вот и выросла вся та подмога.
Все ушли за родимый порог.
Их по имени звал очень редко.
Имена их я в сердце носил.
Были прозвища у моих деток,
Так мой прадед меня научил.
В старину имя знал лишь старейший
И вилами писал по воде.
И намаливал имя святейший,
Чтоб оно не поддалось беде.
Кто на имя беду кликать станет,
То беда стороною пройдет.
Кто-то кличет, а имя не знает,
Ну а с прозвища ветром снесёт.
Моя жинка чуть-чуть помоложе
И под занавес дочь родила.
И теперь вот под старость, похоже,
Надо нам закусить удила.
Чтобы дочку поставить на ноги,
Нам бы надо десяток годков.
С сельсовета не ждём мы подмоги.
Я до смерти работать готов.
Ну да ладно, одну-то дотянем.
До венца и диплома, поди.
И домишко какой-нибудь сладим,
Когда внучеков нам народит.
Все старшие сбежали с обоза.
Один младшенький рядом живет.
Водит сам уже паровозы
Машинистом который уж год.
Самый старший живет в Новосибе,
Что-то там в интернете творит.
На судьбу он свою не в обиде.
Он с женой сыновей двух растит.
Сам я родом с кубанской станицы.
Брат уехал служить на Донбасс.
Средний вырос, подался в столицу,
Она Тындой зовётся у нас.
Там женился уже даже дважды,
Непутевый маленько сынок.
Перебесится может однажды,
Не пришёл для ума еще срок».
Если правду сказать, если честно,
Он в начале меня раздражал.
Делал вид, что мне все интересно…
Я не всё из речей понимал.
И не мог разобраться подавно:
Столько родичей и все за раз.
Кто уехал из дома недавно
То ли в Тынду, а то ли в Донбасс?!.
А как ночь за окошком настала,
Он меня уже не раздражал.
Ну а он, как ни в чём не бывало,
Свой рассказ про судьбу продолжал.
«Ну а жинка моя отучилась
В медучилище пять лет сполна.
И в деревне своей пригодилась:
Врачом детским в деревне она.
Это числится просто по штату,
А на деле – на всё ведь мастак.
И в деревне у нашего брата
Вырвать зуб для неё просто так.
Все бывало за бурные годы,
Ведь кругом у нас горы да лес,
Принимала, бывало, и роды,
Ведь такой не отложишь процесс.
Моя жинка, ох, та мастерица!
А какие печёт пироги,
Ведь такое во сне не приснится,
В них начинка – налим и сиги.
И блины она жарит отменно
С миллиметр! Эх , глаз- ватерпас.
В выходные раз в день непременно
С ней в полпятого – кофе у нас.
А какие катает соленья:
Лечо, перцы, икру, маринад.
Я молчу, как готовит варенья,
Их в подвале у нас целый ряд.
Там брусника, малина, крыжовник,
Облепиха, морошка, ирга,
Костяника, клубника, шиповник,
Кормит нас огород и тайга.
Ты откушать должён непременно,
Ты такого нигде не видал».
И, нагнувшись под стол, он мгновенно
Банку лечо оттуда достал.
Её крепко зажал меж коленок
И по крышке ударил локтём,
Крышка сразу отстала от стенок...
Положил он мне лечо ножом.
Оно было не просто волшебным,
Его надо не есть, а вкушать,
Ароматным, конечно, целебным,
Вкус его не могу передать.
«А какие у жинки грибочки,
Все маслята, ух, все на подбор.
Я с Донбасса привез под них бочки,
А за ними хожу в ближний бор.
Но не бочки, скорее бочата,
По полтиннику, может с лихвой,
Мастерил их брат родный по свату
Золотою своей пятернёй.
Дома чисто и баба опрятна,
Но небритым прям не подойти.
Ну а мне, согласись ведь, приятно
Ей охапку жарков принести.
За жарки она, правда, ругает,
Мол, зачем красоту загубил,
Но сама же от счастья летает,
Что вниманье мужик уделил.
Ну а шапочки вяжет, ты видел?
Проводник всё просил подарить.
Этим даром Господь не обидел,
Да к тому же умеет и шить.
Мне связала вот эту давненько,
Только в ней я на зверя хожу,
В ней фартит мал-мала помаленьку,
Этой шапочкой я дорожу».
И, взяв шапочку, быстро напялил,
Не видать было даже ушей,
Руку к уху зачем-то подставил,
Будто шел он в загон на лосей.
«Малипуся была от природы,
Кнопкой звал, как была молодой.
Да, коснулись её тоже годы,
Рост сравнялся с её шириной.
А как деток она народила,
Стал Мамусей её называть.
Ну а кто она, так ведь и было,
Суетилась со мной, словно мать.
Так что бабою бог не обидел,
Что раздалась, так то не беда.
Бог ведь сверху всю жизнь нашу видел,
Душой в душу мы жили всегда.
Пусть и прежней фигуры не видно,
Взвесив все против, взвесив все за,
Я скажу, мне ничуть не обидно:
У любимой всё те же глаза,
В них тонул я и в юности ранней,
В них тону и под старость опять,
И в глазах как в озёрах бескрайних
Нынче тонет фигура и стать.
Ну конечно, когда молодуху
Где-нибудь невзначай приглядел,
Мысли бродят: с такой медовуху
Вечерок бы попить бы хотел.
Эти мысли от Дьявола, что же.
Они с Богом на пару живут.
Ну а мысли, мне с ними не гоже:
Ну побродят и дальше пойдут.
В чем идиллия, точно я знаю:
Каждый помнит, что там, промеж ног -
Я по прежнему мясо таскаю,
Баба жарит, так жить велел Бог.
Он замолк, не молчал он ни разу,
И улыбка исчезла с лица.
Он серьёзным вдруг сделался сразу.
Напугал он меня слегонца.
Думал, может с сердечком неладно,
Или сахар чего-то шалит,
Вдруг помрёт, вот мне будет досадно,
Он же тихо мне так говорит:
«Я, как принято, в Бога не верю.
Вот сосед мой, тот да, ортодокс.
Для богов же открыты все двери,
Вот такой на душе парадокс.
Не святой я, такой в жизни казус,
Я об этом всегда понимал,
Ведь свой лик на иконах ни разу
Я на стенах в церквях не видал.
Бог един, но богов у нас много,
Боги разные, боги везде,
Они ждут нас всегда у порога
И в пути не оставят в беде.
Бог труда – он мне жить помогает,
Руки сложив он редко сидит.
От безделия кто не страдает,
Ладно ест, и всегда крепко спит.
Но труда надо знать бы и меру.
Ты про дохлых коней-то слыхал?
А то ноги протянешь и вера
Не спасёт, коли много пахал.
Один Бог мне всегда помогает
На природе, в тайге выживать.
Потому что всевидящий знает,
Как животных и лес понимать.
С ним живу я в ладу и стараюсь
Зверя лишнего не добывать,
Как убью, то пред ним извиняюсь,
Про него мне нельзя забывать.
И здоровье – то Бог, это точно.
Мне б хотелось ногами уйти,
И хотелось уйти не досрочно,
И не мучиться в этом пути.
С этим Богом дружить я пытаюсь,
С ним бы надобно всем нам дружить.
И по жизни всегда я стараюсь
Меньше есть и не в меру не пить.
И семья – главный Бог без сомненья,
Песнь семье я сейчас пропою.
Ведь Всевышний наш всё таки гений,
На земле что придумал семью.
В сердце радостно, коли все внуки
И детишки приедут в наш дом.
Мне всех хочется взять их на руки…
Подкатил к горлу радостный ком,
Голос дрогнул, а вроде суровый
Мужик был, а всё же слеза
Вид придала какой-то бедовый,
Повлажнели немного глаза.
Он вдохнул очень плавно и следом
Выдыхать так же плавно он стал.
Может, знал он чего-то про веды,
Но другим предо мною предстал.
«И ещё боги есть, и не мало,
Но талдычить про них не хочу,
В суе их поминать не пристало,
И про них я сейчас промолчу».
Мне казалось, что он замолкает,
Что про всё уже мне рассказал.
Что рассказывать? Будто не знает.
Нет, он снова рассказ начинал.
Я в сарайке своей мал по малу
Порося как дитятку кормил,
А, когда он подрос, то я сало
Посолил и слегка подкоптил.
Ну а жинка… чего с неё… баба…
Наложила еду, всё не съесть.
Всю еду и пожитки мне как бы
Ну хотя б до вагона донесть.
И, конечно, варёной картошки…
Ну куда без картохи езжать…
Уложила всё это в лукошко
И в больнице велела лежать.
«Ты не бегай от белых халатов,
Нам не дюже с тобою хворать.
Полежишь там неделю в палатах,
Нам же дочку с тобой подымать».
Я поближе подсел к самогону,
Но не стал с ним еще выпивать.
Я внимал его зычному тону
И пытался его описать.
Перестал теребить свои чётки,
Замер я, чтобы всё увидать,
Чтоб затем мог доподлинно чётко
Вам в стихах все штрихи передать.
Крупный был как медведь-семилеток,
А ладонь – чуть поменьше ковша.
Восемь прожил он здесь пятилеток,
Прикипела к Сибири душа.
Волос пышный, аж было завидно,
Нос картошкой, был он без усов,
А когда улыбался, то видно:
Не хватало немного зубов.
А глаза – угольки с поддувала,
А виски – словно выпавший снег,
И вся тяжесть от жизни бывалой
Нависала под тяжестью век.
Пальцы все, даже мне не привычно,
Но живого на них места нет,
А ладони – в мозолях: обычно
Он проводит в тайге много лет.
Ногти стрижены видно, но в меру,
Был побрит очень тщательно так.
На крючочке висел тёмно-серый
С виду новый, но старый пиджак.
Видно, что одевался не часто:
Юбилеи, детей поженить…
Говорил всё по делу, не хвастал
И, видать, не любил он хвалить.
«Перехвалишь, и как бы не вышло,
Что в порожнее воду-то лить!»
Он считал, что достаточно мысли,
Ну а вслух не любил говорить.
Был пострижен классической стрижкой,
Все же мастер-путеец поди.
Огоньками в глазах – ну, парнишка!
Крест нательный на мощной груди.
Свою шапочку нежно поправил,
Будто жинку решил приласкать,
Но вдруг крест он к лицу мне подставил:
«В восемнадцать одела мне мать.
С ней не спорил, она ведь мудрее.
Я про Господа слушал слова,
Материнское сердце жалея.
Она – мама, а значит права.
Вот десяток ношу уже пятый,
Лишь приходится нитку менять.
Иисус, он врагами распятый.
С ним мне будет легко умирать.
С ним, уверен, я буду богатый,
И по жизни с ним легче шагать...
Трудно в армии было солдатом-
Замполит всё любил проверять!....
Я на дембель приехал на стройку,
Вот в Куанде живу сорок лет.
Нынче к дому приделал пристройку
И провёл туда сразу же свет.
Я там сети свои разбираю,
Чтобы бабе своей не мешать,
Ну, бывает, её раздражаю,
Коли на пол их брошу опять.
Я сетями в озёрах балую.
Карася там беру, окунька.
Я всё лето в озёрах мышкую,
И на зиму копчу три мешка.
Чир, муксун не даётся с наскоку,
Не с руки одному мне ловить.
Сыновья раньше были под боком.
Хоть раз в год приезжают гостить.
Мы со старшим весной вниз уходим
До Витима Куандой идём.
Белорыбицы, коли с ним сходим,
Пару бочек на год мы берём.
Звучит громко: ого! Бочек пару!
А на деле для нас это - пшик.
Заготовить побольше бы тару:
Дети, внуки и тесть мой, старик.
Я – десятник, пока что не сотник,
Но в тайге – лишь старшой мой да я.
Младший – рядом, но он не охотник.
Вот такая моя, друг, семья!»
Он скакал по судьбе, как по скалам
Скачет с гордостью старый муфлон.
И рассказывал мне мал по малу.
Не попал нынче с сыном на гон.
Что брусники нашёл две поляны,
А что взял-то всего три ведра,
Что в природе, наверно, изъяны,
Была раньше другая пора.
Нынче летом погода сказилась,
Что-то мелкий ловился валёк,
По реке низко дымка стелилась
И на нерест не шёл тугунок.
Что весна нынче, ох, затяжная,
Потому сок бежал двадцать дней.
Тонну взял, и в подвальчик ныряя,
Квасом всех угощал он друзей.
Что сосед по проулку Микола
Как работал, то был на счету.
Он чинил утюги, радиолы,
Был радистом когда-то в порту.
А, как вышел на пенсию, сразу
Начал лишку тогда поддавать,
Победила его та зараза –
Схоронили уже лет как пять.
Что скотину держать нету мочи,
Вся уходит гусятам, курям.
Раз уехала из дому доча,
Ждёт корову её девять грамм.
Говорил без умолку он много
Про козу, что опять родила,
Что размыло в деревне дорогу
И какие в деревне дела.
Я не слушал уже его речи,
Через душу я всё пропускал,
Я отсюда уже был далече,
Я в блокнот всё стихами писал.
Я сел в лотос, покинул сознанье,
Сделал вид, что уже задремал,
И сквозь дальнее то расстоянье
Я Куанду в снегу увидал.
Ни в дубах, ни в раскидистых клёнах,
Вся в снегу деревенька та спит…
На таких мужиках и их женах
Русь великая крепко стоит.
Послесловие
P.S.
Я раскаюсь сегодня пред вами
Я согласен бездарность признать.
Самобытность народа стихами
Я не смог в двух строках передать.