Он её рисовал и униженной, и встревоженной,
Выводил силуэт на запятнанном старом холсте.
Он её рисовал обездвиженной, обезвоженной,
Перепуганно съёженой меж плесневелых стен.
Изучил обнаженное тело: изыск и грация,
Заполнявшие комнату, словно хмельной эфир,
Оживил каждый стон, каждый визг в иллюстрации,
И жестокую дефлорацию
Изобразил.
Возжелал её силой, с остервенением,
Обладал беспощадно, питался истошным «нет»,
И дотошно смакуя своё вдохновение,
Снова брался писать
Портрет.
Называл её муза, и смысл, и суть мироздания,
Вожделенно и трепетно возле неё дрожа,
Вырезал на истерзанной коже признания,
А она не могла сбежать.
Но когда её тело обмякло, не выдержав боли,
И он с ужасом понял, что музы отныне нет,
Схоронил ее труп - третий справа на антресоли
И поставил чистый мольберт.