Я щупал бубен старого шамана.
Костёр и чукча. Вместе смотрим вдаль мы.
На тёмной коже бубна, филигранно,
был сделан оттиск финиковой пальмы.
Глотаем спирт. Шаман заводит песню.
В ней плач-тоска-сказание. В початке.
Что раньше жизнь была куда чудесней
на пастбищах тропической Камчатки.
Как ножкам было тёпленько в саванне!
Поэзия – в жаре. А в стуже – проза.
Жил чукча не в яранге - в икукване
из глины-тростника-песка-навоза.
Там каждый мог похвастаться гаремом:
как знойны чернокожие чукотки!
Был тигр, а не морж тогда тотемом,
и пили чукчи пульке, а не водку.
По праздникам павлинчиков тушёных
с изыском кушать чукча приловчился.
Ходил под баобаб лишь по большому.
А в снег поссать уж позже научился.
А буйволы у чукчи! Их так много…
На небе не сияние – стервятник.
Ловил он не оленей…носорогов!
За морду их арканом и в курятник.
Шаман умолк. Мгла с неба опустилась.
Размякнул. Закемарил. Стужа. Бедность.
И сладко захрапел. Видать приснилась
ему в снегах тропическая древность.
Во мне столпились полчища сомнений.
Но чукчи ведь не ведают обмана!
По тундре разбрелись стада оленей.
А я всё щупал бубен у шамана.