. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . с. 272–282.
ЭДУАРД БАГРИЦКИЙ
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
1895, Одесса – 1934, Москва
Псевдоним Эдуарда Георгиевича Дзюбина. Родился в еврейской торговой семье, окончил землемерные
курсы. Начал печататься в 1915 году в Одесских альманахах. Воевал в Красной Армии. Вступил
сначала в группу «Перевал» затем примкнул к конструктивистам. После его смерти вдова была
репрессирована. Как и его любимый герой Тиль, Багрицкий был одновременно и романтиком,
и человеком земным. Походка его стихов тоже была тильуленшпигелевская – лёгкая, танцующая,
пружинистая. «А мы заряжали, смеясь, мушкетоны, и воздух чертили ударами шпаг!», «И пред ним –
зелёный снизу, голубой и синий сверху – мир встаёт огромной птицей, свищет, щёлкает, звенит»,
«Жеребец под ним сверкает белым рафинадом». Но Багрицкий умел писать не только красиво,
а иногда и жёстко, почти жестоко: «Любовь? Но съеденные вшами косы; ключица, выпирающая косо;
прыщи; обмазанный селёдкой рот да шеи лошадиный поворот». Багрицкий принял революцию,
сражался в особых отрядах и, желая идти в ногу со временем, трагически заблуждался вместе с ним.
Блистательный мастер, одарённый редкой чувственной впечатлительностью, Багрицкий иногда сры-
вался в попытках философского осмысления мира. Так, его строки о нашем веке в стихотворении
«ТВС» морально для нас неприемлемы после стольких человеческих трагедий: «Но если он скажет:
«Солги» – солги. Но если он скажет «Убей» – убей». Но нельзя выдавать эти строки, написанные
в 29 году, видимо во время депрессии (или очередного припадка астмы, от которой поэт и умер), за
философское кредо всей его поэзии, как пытались это делать некоторые недобросовестные интерпре-
таторы. Лучшая книг а Багрицкого «Юго-запад», в которую входит его поэма «Дума про Опанаса»,
написанная шевченковской строфикой, а временами и шевченковской выразительностью. Поэзия
Багрицкого, талантливая, многокрасочная, была в своё время школой мастерства для молодых поэтов
20-х и 30-х годов, многие из этих поэтов взлетели в небо с его доброй ладони. И в этом Багрицкий был
Тилем – не случайно, судя по рассказам, он любил выпускать из клеток певчих птиц на волю.
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(1)
. . . . . . СУВОРОВ
.
В серой треуголке, юркий и маленький,
В синей шинели с продранными локтями, —
Он надевал зимой теплые валенки
И укутывал горло шарфами и платками.
.
В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы,
И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах;
По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы,
И в низких залах струился мятный запах.
.
Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,
На грязных окнах подымались зеленые шторы,
В темных залах смолкали нежные дуэты,
И раздавался шепот: «Едет Суворов!»
.
На узких лестницах шуршали тонкие юбки,
Растворялись ворота услужливыми казачками,
Краснолицые путники услужливо прятали трубки,
Обжигая руки горячими угольками.
.
По вечерам он сидел у погаснувшего камина,
На котором стояли саксонские часы и уродцы из фарфора,
Читал французский роман, открыв его с середины,
«О мученьях бедной Жульетты, полюбившей знатного сеньора».
.
Утром, когда пастушьи рожки поют напевней
И толстая служанка стучит по коридору башмаками,
Он собирался в свои холодные деревни,
Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.
.
В сморщенных ушах желтели грязные ватки;
Старчески кряхтя, он сходил во двор, держась за перила;
Кучер в синем кафтане стегал рыжую лошадку,
И мчались гостиница, роща, так что в глазах рябило.
.
Когда же перед ним выплывали из тумана
Маленькие домики и церковь с облупленной крышей,
Он дергал высокого кучера за полу кафтана
И кричал ему старческим голосом: «Поезжай потише!»
.
Но иногда по первому выпавшему снегу,
Стоя в пролетке и держась за плечо возницы,
К нему в деревню приезжал фельдъегерь
И привозил письмо от матушки-императрицы.
.
«Государь мой, — читал он, — Александр Васильич!
Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой тревожить,
Вы, как древний Цинциннат, в деревню свою удалились,
Чтоб мудрым трудом и науками свои владения множить…»
.
Он долго смотрел на надушенную бумагу —
Казалось, слова на тонкую нитку нижет;
Затем подходил к шкафу, вынимал ордена и шпагу
И становился Суворовым учебников и книжек.
.
1915
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(2)
. . . . . . ТИЛЬ УЛЕНШПИГЕЛЬ
.
Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжелый чад
Плывёт из них. А в кухне толкотня:
Разгоряченный повар отирает
Дырявым фартуком свое лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поваренок в колпаке бумажном,
Еще неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчет в ступе' корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего...
А день весенний ясен.
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый легким жиром.
О царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой легкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Веселый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному...
Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая, –
В глазах рябит от солнца, и кружи'тся
Беспутная, хмельная голова.
И, синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил...
Умевший всё и ничего не знавший,
Без шпаги – рыцарь, пахарь – без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок, – и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрепанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Веселый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова еще не выдуманной песни...
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство,
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять...
Что из того? Мне хочется иного...
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу – и тотчас
В ответ услышу песню петуха!..
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и мёдом.
Когда ж усталость овладеет мной
И я засну крепчайшим смертным сном,
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжёлый, ясеневый посох –
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: «Здесь лежит спокойно
Веселый странник, плакать не умевший».
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода,
Скажи ему: «Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!»
.
1918, 1926
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(3)
. . . . . . ГОЛУБИ
.
Весна. И с каждым днем невнятней
Травой восходит тишина,
И голуби на голубятне,
И облачная глубина.
.
Пора! Полощет плат крылатый –
И разом улетают в гарь
Сизоголовый, и хохлатый,
И взмывший веером почтарь.
.
О, голубиная охота,
Уже воркующей толпой
Воскрылий, пуха и помёта
Развеян вихрь над головой!
.
Двадцатый год! Но мало, мало
Любви и славы за спиной.
Лишь двадцать капель простучало
О подоконник жестяной.
.
Лишь голуби да голубая
Вода. И мол. И волнолом.
Лишь сердце, тишину встречая,
Всё чаще ходит ходуном...
.
Гудит година путевая,
Вагоны, ветер полевой.
Страда распахнута другая,
Страна иная предо мной!
.
Через Ростов, через станицы,
Через Баку, в чаду, в пыли, –
Навстречу Каспий, и дымится
За чёрной солью Энзели.
.
И мы на вражеские части
Верблюжий повели поход.
Навыворот летело счастье,
Навыворот, наоборот!
.
Колёс и кухонь гул чугунный
Нас провожал из боя в бой,
Чрез малярийные лагуны,
Под малярийною луной.
.
Обозы врозь, и мулы – в мыле,
И в прахе гор, в песке равнин,
Обстрелянные, мы вступили
В тебя, наказанный Казвин!
.
Близ углового поворота
Я поднял голову – и вот
Воскрылий, пуха и помета
Рассеявшийся вихрь плывет!
.
На плоской крыше плат крылатый
Полощет – и взлетают в гарь
Сизоголовый, и хохлатый,
И взмывший веером почтарь!
.
Два года боя. Не услышал,
Как месяцы ушли во мглу:
Две капли стукнули о крышу
И покатились по стеклу...
.
Через Баку, через станицы,
Через Ростов, назад, назад,
Туда, где Знаменка дымится
И пышет Елисаветград!
.
Гляжу: на дальнем повороте –
Ворота, сад и сеновал;
Там в топоте и конском поте
Косматый всадник проскакал.
.
Гони! Через дубняк дремучий,
Вброд или вплавь, гони вперед!
Взовьется шашка – и певучий,
Скрутившись, провод упадет...
.
И вот столбы глухонемые
Нутром не стонут, не поют.
Гляжу: через поля пустые
Тачанки ноют и ползут...
.
Гляжу: близ Елисаветграда,
Где в суходоле будяки,
Среди скота, котлов и чада
Лежат верблюжские полки.
.
И ночь и сон. Но будет время –
Убудет ночь, и сон уйдет.
Загикает с тачанки в темень
И захлебнется пулемет...
.
И нива прахом пропылится,
И пули запоют впотьмах,
И конница по ржам помчится –
Рубить и ржать. И мы во ржах.
.
И вот станицей журавлиной
Летим туда, где в рельсах лёг,
В певучей стае тополиной,
Вишневый город меж дорог.
.
Полощут кумачом ворота,
И разом с крыши угловой
Воскрылий, пуха и помета
Развеян вихрь над головой.
.
Опять полощет плат крылатый,
И разом улетают в гарь
Сизоголовый, и хохлатый,
И взмывший веером почтарь!
.
И снова год. Я не услышал,
Как месяцы ушли во мглу.
Лишь капля стукнула о крышу
И покатилась по стеклу...
.
Покой! И с каждым днём невнятней
Травой восходит тишина,
И голуби на голубятне,
И облачная глубина...
.
Не попусту топтались ноги
Чрез рокот рек, чрез пыль полей,
Через овраги и пороги –
От голубей до голубей!
.
1922
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(4)
. . . . . . ВСТРЕЧА
.
Меня еда арканом окружила,
Она встаёт эпической угрозой,
И круг её неразрушим и страшен,
Испарина подернула её...
И в этот день в Одессе на базаре
Я заблудился в грудах помидоров,
Я средь арбузов не нашел дороги,
Черешни завели меня в тупик,
Меня стена творожная обстала,
Стекая сывороткой на булыжник,
И ноздреватые обрывы сыра
Грозят меня обвалом раздавить.
Еще – на градус выше – и ударит
Из бочек масло раскалённой жижей
И, набухая желтыми прыщами,
Обдаст каменья – и зальёт меня.
И синемордая тупая брюква,
И крысья, узкорылая морковь,
Капуста в буклях, репа, над которой
Султаном подымается ботва,
Вокруг меня, кругом, неумолимо
Навалены в корзины и телеги,
Раскиданы по грязи и мешкам.
И как вожди съедобных батальонов,
Как памятники пьянству и обжорству,
Обмазанные сукровицей солнца,
Поставлены хозяева еды.
И я один среди враждебной стаи
Людей, забронированных едою,
Потеющих под солнцем Хаджи-бея
Чистейшим жиром, жарким, как смола.
И я мечусь средь животов огромных,
Среди грудей, округлых, как бочонки,
Среди зрачков, в которых отразились
Капуста, брюква, репа и морковь.
Я одинок. Одесское, густое,
Большое солнце надо мною встало,
Вгоняя в землю, в травы и телеги
Колючие отвесные лучи.
И я свищу в отчаянье, и песня
В три россыпи и в два удара вьётся
Бездомным жаворонком над толпой.
И вдруг петух, неистовый и звонкий,
Мне отвечает из-за груды пищи,
Петух – неисправимый горлопан,
Орущий в дни восстаний и сражений.
Оглядываюсь – это он, конечно,
Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,
Он здесь, он выведет меня отсюда
К моим давно потерянным друзьям!
.
Он толще всех, он больше всех потеет;
Промокла полосатая рубаха,
И брюхо, выпирающее грозно,
Колышется над пыльной мостовой.
Его лицо багровое, как солнце,
Расцвечено румянами духовки,
И молодость древнейшая играет
На неумело выбритых щеках.
Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,
Ты так же толст и так же беззаботен,
И тот же подбородок четверной
Твое лицо, как прежде, украшает.
Мы переходим рыночную площадь,
Мы огибаем рыбные ряды,
Мы к погребу идем, где на дверях
Отбита надпись кистью и линейкой:
«Пивная госзаводов Пищетрест».
Так мы сидим над мраморным квадратом,
Над пивом и над раками – и каждый
Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах,
Как Дон-Кихот, бессилен и усат.
Я говорю, я жалуюсь. А Ламме
Качает головой, выламывает
Клешни у рака, чмокает губами,
Прихлебывает пиво и глядит
В окно, где проплывает по стеклу
Одесское просоленное солнце,
И ветер с моря подымает мусор
И столбики кружит по мостовой.
Все выпито, все съедено. На блюде
Лежит опустошенная броня
И кардинальская тиара рака.
И Ламме говорит: «Давно пора
С тобой потолковать! Ты ослабел,
И желчь твоя разлилась от безделья,
И взгляд твой мрачен, и язык остер.
Ты ищешь нас, – а мы везде и всюду,
Нас множество, мы бродим по лесам,
Мы направляем лошадь селянина,
Мы раздуваем в кузницах горнило,
Мы с школярами заодно зубрим.
Нас много, мы раскиданы повсюду,
И если не певцу, кому ж ещё
Рассказывать о радости минувшей
И к радости грядущей призывать?
Пока плывет над этой мостовой
Тяжелое просоленное солнце,
Пока вода прохладна по утрам,
И кровь свежа, и птицы не умолкли, –
Тиль Уленшпигель бродит по земле».
.
И вдруг за дверью раздается свист
И россыпь жаворонка полевого.
И Ламме опрокидывает стол,
Вытягивает шею – и протяжно
Выкрикивает песню петуха.
И дверь приотворяется слегка,
Лицо выглядывает молодое,
Покрытое веснушками, и губы
В улыбку раздвигаются, и нас
Оглядывают с хитрою усмешкой
Лукавые и ясные глаза.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я Тиля Уленшпигеля пою! .
.
1923, 1928
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(5)
. . . . . . СТИХИ О СОЛОВЬЕ И ПОЭТЕ
.
Весеннее солнце дробится в глазах,
В канавы ныряет и зайчиком пляшет.
На Трубную выйдешь - и громом в ушах
Огонь соловьиный тебя ошарашит...
.
Куда как приятны прогулки весной:
Бредешь по садам, пробегаешь базаром!..
Два солнца навстречу: одно – над землёй,
Другое – расчищенным вдрызг самоваром.
.
И птица поет. В коленкоровой мгле
Скрывается гром соловьиного лада...
Под клеткою солнце кипит на столе –
Меж чашек и острых кусков рафинада...
.
Любовь к соловьям – специальность моя,
В различных коленах я толк понимаю:
За лешевой дудкой – вразброд стукотня,
Кукушкина песня и дробь рассыпная...
.
Ко мне продавец:
«Покупаете? Вот.
Как птица моя на базаре поет!
Червонец – не деньги! Берите! И дома,
В покое, засвищет она по-иному...»
.
От солнца, от света звенит голова...
Я с клеткой в руках дожидаюсь трамвая.
Крестами и звездами тлеет Москва,
Церквами и флагами окружает...
.
Нас двое!
Бродяга и ты – соловей,
Глазастая птица, предвестница лета.
С тобою купил я за десять рублей –
Черемуху, полночь и лирику Фета!
.
Весеннее солнце дробится в глазах,
По стеклам течёт и в канавы ныряет.
Нас двое.
Кругом в зеркалах и звонках
На гору с горы пролетают трамваи.
.
Нас двое...
А нашего номера нет...
Земля рассоло'дела. Полдень допет.
Зелёною смушкой покрылся кустарник.
Нас двое...
Нам некуда нынче пойти;
Трава горячее, и воздух угарней –
Весеннее солнце стоит на пути.
.
Куда нам пойти? Наша воля горька!
Где ты запоёшь?
Где я рифмой раскинусь?
Наш рокот, наш посвист
Распродан с лотка...
Как хочешь –
Распивочно или на вынос?
.
Мы пойманы оба,
Мы оба – в сетях!
Твой свист подмосковный не грянет в кустах,
Не дрогнут от грома холмы и озёра...
Ты выслушан,
Взвешен,
Расценен в рублях...
Греми же в зелёных кусках коленкора,
Как я громыхаю в газетных листах!..
.
1925
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(6)
. . . . . . * * *
.
От чёрного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены...
.
Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды, –
И горечь полыни на наших губах...
Нам нож – не по кисти,
Перо – не по нраву,
Кирка – не по чести
И слава – не в славу:
Мы – ржавые листья
На ржавых дубах...
Чуть ветер,
Чуть север –
И мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы – ржавых дубов облетевший уют...
Бездомною стужей уют раздуваем...
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звезды, летим наугад...
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамёна шумят...
Чуть ветер,
Чуть север –
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах...
.
1926
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(7)
. . . . . . ДУМА ПРО ОПАНАСА
. . . . . .(фрагмент)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Посiяли гайдамаки
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В Українi жито,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Та не вони його жали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Що мусим робити?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Т. Шевченко («Гайдамаки»)
.
По откосам виноградник
Хлопочет листвою,
Где бежит Панько из Балты
Дорогой степною.
Репухи кусают ногу,
Свищет житом пажить,
Звёздный Воз ему дорогу
Оглоблями кажет.
Звёздный Воз дорогу кажет
В поднебесье чистом –
На дебелые хозяйства
К немцам-колонистам.
Опанасе, не дай маху,
Оглядись толково –
Видишь чёрную папаху
У сторожевого?
Знать, от совести нечистой
Ты бежал из Балты,
Топал к Штолю-колонисту,
А к Махне попал ты!
У Махна по самы плечи
Волосня густая:
- Ты откуда, человече,
Из какого края?
В нашу армию попал ты
Волей иль неволей?
– Я, батько, бежал из Балты
К колонисту Штолю.
Ой, грызёт меня досада,
Крепкая обида!
Я бежал из продотряда
От Когана-жида…
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!
Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито:
«Выгребайте из канавы
Спрятанное жито!»
Ну, а кто подымет бучу –
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять – и крышка!
Чернозём потёк болотом
От крови и пота, –
Не хочу махать винтовкой,
Хочу на работу!
Ой, батько, скажи на милость
Пришедшему с поля,
Где хозяйство поместилось
Колониста Штоля?
– Штоль? Который, человече?
Рыжий да щербатый?
Он застрелен недалече,
За углом от хаты…
А тебе дорога вышла
Бедовать со мною.
Повернёшь обратно дышло –
Пулей рот закрою!
Дайте шубу Опанасу
Сукна городского!
Поднесите Опанасу
Вина молодого!
Сапоги подколотите
Кованым железом!
Дайте шапку, наградите
Бомбой и обрезом!
Мы пойдём с тобой далече,
От края до края!..–
У Махна по самы плечи
Волосня густая…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опанасе, наша доля
Машет саблей ныне, –
Зашумело Гуляй-Поле
По всей Украине.
Украина! Мать родная!
Жито молодое!
Опанасу доля вышла
Бедовать с Махною.
Украина! Мать родная!
Молодое жито!
Шли мы раньше в запорожцы,
А теперь – в бандиты!
.
1926
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(8)
. . . . . . КОНТРАБАНДИСТЫ
.
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
«Доброе дело! Хорошее дело!»
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы...
.
Ай, греческий парус!
Ай, Чёрное море!
Ай, Чёрное море!..
Вор на воре!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Двенадцатый час –
Осторожное время.
Три пограничника,
Ветер и темень.
Три пограничника,
Шестеро глаз –
Шестеро глаз
Да моторный баркас...
Три пограничника!
Вор на дозоре!
Бросьте баркас
В басурманское море,
Чтобы вода
Под кормой загудела:
«Доброе дело!
Хорошее дело!»
Чтобы по трубам,
В ребра и винт,
Виттовой пляской
Двинул бензин.
.
Ай, звёздная полночь!
Ай, Чёрное море!
Ай, Чёрное море!..
Вор на воре!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бугшпритом склонённым,
Да голос ломать
Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
Холодный и горький,
Мотора дозорного
Скороговорки!
Иль правильней, может,
Сжимая наган,
За вором следить,
Уходящим в туман...
Да ветер почуять,
Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
Что летят по светилам...
И вдруг неожиданно
Встретить во тьме
Усатого грека
На чёрной корме...
.
Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
Коверкала рот,–
И петь, задыхаясь,
На страшном просторе:
«Ай, Чёрное море,
Хорошее море..!»
.
1927
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(9)
. . . . . . РАЗГОВОР С КОМСОМОЛЬЦЕМ Н. ДЕМЕНТЬЕВЫМ
.
– Где нам столковаться!
Вы – другой народ!..
Мне – в апреле двадцать,
Вам – тридцатый год.
Вы – уже не юноша,
Вам ли о войне...
– Коля, не волнуйтесь,
Дайте мне...
На плацу, открытом
С четырех сторон,
Бубном и копытом
Дрогнул эскадрон;
Вот и закачались мы
В прозелень травы, –
Я – военспецом,
Военкомом – вы...
Справа – курган,
Да слева курган,
Справа – нога,
Да слева нога,
Справа наган,
Да слева шашка,
Цейсс посерёдке,
Сверху – фуражка...
А в походной сумке –
Спички и табак,
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак...
.
Степям и дорогам
Не кончен счёт;
Камням и порогам
Не найден счёт.
Кружит паучок
По загару щёк.
Сабля да книга –
Чего ещё?
(Только ворон выслан
Сторожить в полях...
За полями – Висла,
Ветер да поляк;
За полями ментик
Вылетает в лог!)
.
Военком Дементьев,
Саблю наголо!
.
Проклюют навылет,
Поддадут коленом,
Голову намылят
Лошадиной пеной...
Степь заместо простыни:
Натянули – раз!
.
...Добротными саблями
Побреют нас...
.
Покачусь, порубан,
Растянусь в траве,
Привалюся чубом
К русой голове...
.
Не дождались гроба мы,
Кончили поход.
На казенной обуви
Ромашка цветёт...
Пресловутый ворон
Подлетит в упор,
Каркнет «nevermore»* он
По Эдгару По...
«Повернитесь, встаньте-ка,
Затрубите в рог...»
(Старая романтика,
Чёрное перо!)– Багрицкий, довольно!
Что за бред!..
Романтика уволена –
За выслугой лет;
Сабля – не гребенка,
Война – не спорт;
Довольно фантазировать,
Закончим спор,
Вы – уже не юноша,
Вам ли о войне!..
.
– Коля, не волнуйтесь,
Дайте мне...
.
Лежим, истлевающие
От глотки до ног...
Не выцвела трава ещё
В солдатское сукно;
Ещё бежит из тела
Болотная ржавь,
А сумка истлела,
Распалась, рассеклась,
И книги лежат...
.
На пустошах, где солнце
Зарыто в пух ворон,
Туман, костер, бессонница
Морочат эскадрон.
Мечется во мраке
По степным горбам:
«Ехали казаки,
Чубы по губам...»
.
А над нами ветры
Ночью говорят:
– Коля, братец, где ты?
Истлеваю, брат! –
Да в дорожной яме,
В дряни, в лоскутах,
Буквы муравьями
Тлеют на листах...
.
(Над вороньим кругом –
Звездяный лёд.
По степным яругам
Ночь идёт...)
.
Нехристь или выкрест
Над сухой травой,–
Размахнулись вихри
Пыльной булавой.
Вырваны ветрами
Из бочаг пустых,
Хлопают крылами
Книжные листы;
На враждебный Запад
Рвутся по стерням:
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак...
.
(Кочуют вороны,
Кружат кусты.
Вслед эскадрону
Летят листы.)
.
Чалый иль соловый
Конь храпит.
Вьётся слово
Кругом копыт.
Под ветром снова
В дыму щека;
Вьётся слово
Кругом штыка...
Пусть покрыты плесенью
Наши костяки,
То, о чем мы думали,
Ведёт штыки...
С нашими замашками
Едут пред полком –
С новым военспецом
Новый военком.
Что ж! Дорогу нашу
Враз не разрубить:
Вместе есть нам кашу,
Вместе спать и пить...
Пусть другие дразнятся!
Наши дни легки...
Десять лет разницы –
Это пустяки!
.
* Никогда (англ.).
.
1927
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(10)
. . . . . . ПРОИСХОЖДЕНИЕ
.
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И всё навыворот.
Всё как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали,
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Все бормотало мне:
«Подлец! Подлец!»
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвиё...
–Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие моё?
Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытиё.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие моё?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селёдкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиёт, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И всё кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,–
Всё это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи! –
Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
.
1930
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(11)
. . . . . . ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Весна еще в намёке
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Холодноватых звёзд.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . На явор кривобокий
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Взлетает чёрный дрозд.
.
Фазан взорвался, как фейерверк.
Дробь вырвала хвою. Он
Пернатой кометой рванулся вниз,
В сумятицу вешних трав.
.
Эрцгерцог вернулся к себе домой.
Разделся. Выпил вина.
И шёлковый сеттер у ног его
Расположился, как сфинкс.
.
Револьвер, которым он был убит
(Системы не вспомнить мне),
В охотничьей лавке ещё лежал
Меж спиннингом и ножом.
.
Грядущий убийца дремал пока,
Голову положив
На юношески твердый кулак
В коричневых волосках.
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
В Одессе каштаны оделись в дым
И море по вечерам,
Хрипя, поворачивалось на оси,
Подобное колесу.
.
Моё окно выходило в сад,
И в сумерки, сквозь листву,
Синели газовые рожки
Над вывесками пивных.
.
И вот на этот шипучий свет,
Гремя миллионом крыл,
Летели скворцы, расшибаясь вдрызг
О стекла и провода.
.
Весна их гнала из-за чёрных скал
Бичами морских ветров.
.
Я вышел…
За мной затворилась дверь…
И ночь, окружив меня
Движением крыльев, цветов и звёзд,
Возникла на всех углах.
.
Еврейские домики я прошёл.
Я слышал свирепый храп
Биндюжников, спавших на биндюгах.
И в окнах была видна
Суббота в пурпуровом парике,
Идущая со свечой.
.
Еврейские домики я прошёл.
Я вышел к сиянью рельс.
На трамвайной станции млел фонарь,
Окруженный большой весной.
.
Мне было только семнадцать лет,
Поэтому эта ночь
Клубилась во мне и дышала мной,
Шагала плечом к плечу.
.
Я был её зеркалом, двойником,
Второю вселенной был.
Планеты пронизывали меня
Насквозь, как стакан воды,
И мне казалось, что легкий свет
Сочится из пор, как пот.
.
Трамвайную станцию я прошёл,
За ней невесом, как дым,
Асфальтовый путь улетал, клубясь,
На запад – к морским волнам.
.
И вдруг я услышал протяжный звук:
Над миром плыла труба,
Изнывая от страсти. И я сказал:
«Вот первые журавли!»
.
Над пылью, над молодостью моей
Раскатывалась труба,
И звезды шарахались, трепеща,
От взмаха широких крыл.
.
Ещё один крутой поворот –
И море пошло ко мне,
Неся на себе обломки планет
И тени пролётных птиц.
.
Была такая голубизна,
Такая прозрачность шла,
Что повториться в мире опять
Не может такая ночь.
.
Она поселилась в каждом кремне
Гнездом голубых лучей;
Она превратила сухой бурьян
В студеные хрустали;
Она постаралась вложить себя
В травинку, в песок, во всё –
От самой отдаленной звезды
До бутылки на берегу.
.
За неводом, у зелёных свай,
Где днем рыбаки сидят,
Я человека увидел вдруг
Недвижного, как валун.
.
Он молод был, этот человек,
Он юношей был еще,–
В гимназической шапке с большим гербом,
В тужурке, сшитой на рост.
.
Я пригляделся:
Мне странен был
Этот человек:
Старчески согнутая спина
И молодое лицо.
.
Лоб, придавивший собой глаза,
Был не по-детски груб,
И подбородок торчал вперёд,
Сработанный из кремня.
.
Вот тут я понял, что это он
И есть душа тишины,
Что тяжестью погасших звёзд
Согнуты плечи его,
Что, сам не сознавая того,
Он совместил в себе
Крик журавлей и цветенье трав
В последнюю ночь весны.
.
Вот тут я понял:
Погибнет ночь,
И вместе с ней отпадёт
Обломок мира, в котором он
Родился, ходил, дышал.
И только пузырик взовьётся вверх,
Взовьётся и пропадет.
.
И снова звезда. И вода рябит.
И парус уходит в сон.
.
Меж тем подымается рассвет.
И вот, грохоча ведром,
Прошёл рыболов и, сев на скалу,
Поплавками истыкал гладь.
.
Меж тем подымается рассвет.
И вот на кривой сосне
Воздел свою флейту чёрный дрозд,
Встречая цветенье дня.
.
А нам что делать?
Мы побрели
На станцию, мимо дач…
Уже дребезжал трамвайный звонок
За поворотом рельс,
И бледной немочью млел фонарь,
Не погашенный поутру.
.
Итак, все кончено! Два пути!
Два пыльных маршрута в даль!
Два разных трамвая в два конца
Должны нас теперь умчать!
.
Но низенький юноша с грубым лбом
К солнцу поднял глаза
И вымолвил:
«В грозную эту ночь
.
Вы были вдвоем со мной.
Миру не выдумать никогда
Больше таких ночей…
Это последняя… Вот и всё!
Прощайте!»
И он ушёл.
.
Тогда, растворив в зеркалах рассвет,
Весь в молниях и звонках,
Пылая лаковой желтизной,
Ко мне подлетел трамвай.
.
Револьвер вынут из кобуры,
Школяр обойму вложил.
Из-за угла, где навес кафе,
Эрцгерцог едет домой.
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
Печальные дети, что знали мы,
Когда у больших столов
Врачи, постучав по впалой груди,
«Годен!» – кричали нам…
.
Печальные дети, что знали мы,
Когда, прошагав весь день
В портянках, потных до черноты,
Мы падали на матрац.
Дремота и та избегала нас.
Уже ни свет ни заря
Врывалась казарменная труба
В отроческий покой.
.
Не досыпая, не долюбя,
Молодость наша шла.
Я спутника своего искал:
Быть может, он скажет мне,
О чем мечтать и в кого стрелять,
Что думать и говорить?
.
И вот неожиданно у ларька
Я повстречал его.
Он выпрямился… Военный френч
Как панцирь сидел на нём,
Плечи, которые тяжесть звёзд
Упрямо сгибала вниз,
Чиновничий украшал погон;
И лоб, на который пал
Недавно предсмертный огонь планет,
Чистейший и грубый лоб,
Истыкан был тысячами угрей
И жилами рассечён.
.
О, где же твой блеск, последняя ночь,
И свист твоего дрозда!
.
Лужайка – да посредине сапог
У пушечной колеи.
Консервная банка раздроблена
Прикладом. Зелёный суп
Сочится из дырки. Бродячий пёс
Облизывает траву.
Деревни скончались.
Потоптан хлеб.
И вечером – прямо в пыль
Планеты стекают в крови густой
Да смутно трубит горнист.
Дымятся костры у больших дорог.
Солдаты колотят вшей.
Над Францией дым.
Над Пруссией вихрь.
И над Россией туман.
.
Мы плакали над телами друзей;
Любовь погребали мы;
Погибших товарищей имена
Доселе не сходят с губ.
.
Их честную память хранят холмы
В обветренных будяках,
Крестьянские лошади мнут полынь,
Проросшую из сердец,
Да изредка выгребает плуг
Пуговицу с орлом…
.
Но мы – мы живы наверняка!
.
Осыпался, отболев,
Скарлатинозною шелухой
Мир, окружавший нас.
.
И вечер наш трудолюбив и тих.
И слово, с которым мы
Боролись всю жизнь, – оно теперь
Подвластно нашей руке.
.
Мы навык воинов приобрели,
Терпенье и меткость глаз,
Уменье хитрить, уменье молчать,
Уменье смотреть в глаза.
.
Но если, строчки не дописав,
Бессильно падёт рука,
И взгляд остановится, и губа
Отвалится к бороде,
И наши товарищи, поплевав
На руки, стащат нас
В клуб, чтоб мы прокисали там
Средь лампочек и цветов, –
Пусть юноша (вузовец, иль поэт,
Иль слесарь – мне всё равно)
Придёт и встанет на караул,
Не вытирая слезы.
.
1932
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
дополнительно:
Эдуард Георгиевич Багрицкий
(настоящая фамилия — Дзюбин, Дзюбан)
родился – 22 октября (3 ноября) 1895, (Одесса)
умер – 16 февраля 1934, (Москва)
прожил – 38 лет
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . З Н А Й « Н А Ш И Х « ! . . . . . . . . . . . . . . . . . http://www.stihi.ru/avtor/mc00001
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сергей Мигаль Екб . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . http://www.stihi.ru/avtor/mc001
'