Би-жутерия свободы 267

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 267
 
Квартальная репетиция похорон профессиональной проститутки Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), периодически планирующей отдать концы при исполнении служебного долга, откладывалась из-за неразрешимых финансовых затруднений и в порядке признания её незаурядных достоинств (три года она провела на лесозаготовках к экзамену на последующую жизнь). Это привело  к нехватке денег на раскрутку шествия и её давнюю задумку (Долорес лелеяла орхидейную мечту об открытии «Гей-клуба» с филиалами в местах общественного пользования и с игорными автоматами «Однорукий в кредит»).
Никто не был посвящён в то, что средства на это важное для Долорес мероприятие поступали от доктора Гуревичукуса, чтобы не вызывать брожения в адвокатской среде, хотя на дворе стояла натурщица-осень, оголённо-бесстыдно позировавшая тысячам любопытных глаз, а, надо сказать, описываемые события происходили в четверг, обычно пробуждающий интерес к общественной жизни.
О спорадических любовных связях проктолога Тыберия Гуревичукуса с профессиональной проституткой (теперь мадам) Долорес Пропукис-Балалайкис и никто толком не догадывался должно быть потому, что у него не было приличного овального офиса, паблисити и жены-юристки, но... существовал искусственный водоём – бассейн, где он любил наблюдать заход солнца сзади и заплывающих к нему русалок в хвост игриво.
Следует отметить, что восторженных отзывов, заброшенного сюда живого товара (Долорес) на родину не последовало. Страдавший гигантоманией головотяп Гуревичикус (удары судьбы и апперкоты незнакомцев не превратили Тыберия в землепашца, а его нос в борону) привык к лобовым атакам со стороны бывших любовниц, принимая морщины на лбу Долорес за отметины аналитического ума. При этом Тыберий делал вид, что рассматривает невозделанные поля шляпки Долли с эстетической точки зрения, как памятник архитектуры, хотя видение громадных денег заслоняло горизонт. В то же время врач со стажем не без основания полагал, что его съёжившийся белый черенок, окаймлённый вялым пучком поседевшего укропа, не внушал ей ни благоговения, ни страха.
В часы раздумий, испражняясь в остроумии, доктор лежал на спине, напоминая дохлую рыбу, тщетно надеясь, что его перископ замаячит и почтит гостью вставанием в доме, где роль управляющего торжественно исполняло безмерное тщеславие. Перед ним возник ярко раскрашенный образ Долорес Пропукис-Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь), сваливающей слухи о связи лассо на шее запаркованной лошади с лососиной в плетёную корзинку для сплетен, выставляемую на стол в дни прихода непрошеных гостей.
Гуревичикус вообще считал, что, соблюдая метромониальные условности, мы не вникаем в суть вещей, в то время как женский организм, обладающий высочайшим обменом, принадлежит базарной торговке, а этого дама, он точно знал, не любила. При погружении в прохладу проктолог чувствовал себя военным утконосцем, спущенным на воду в полном оснащении, не опирающимся спиной о водяной столб.
Ныряние не шло ему на пользу, хотя он не ощущал себя кровавым пятном затёртым на работе.
Он слышал всё хуже и хуже, вплоть до того, что раздражавший ранее шум в ушах стал различимым. Тыберия беспокоили не оплетающие спруты сплетен, а их информационное обеспечение. Он мечтал стать учредителем организации по борьбе с умственной отсталостью. За неимением постоянной женщины, рядом с ним по неписаным правилам синхронного плавания двигалась доска на батарейках с резиновой дыркой в задолбанном им «культурном» центре. Доктор Гуревичукус мог в любой момент опереться на её поддержку, и в приступе Белой горячки залезть на неё, или при мирном расположении духа использовать ушанку, как ушат для водки, или в виде подноса для бокала доброго старого Глинтвейна, а иногда и для удовлетворения иного рода обострённых желаний.
Интересная деталь  – скандально известный среди коллег Тыберий осознал, что жить больше чем для себя не для кого, хотя в этом его никто не разубеждал в минуты, когда он размышлял о роли отведённого мизинца в мизансценах с чашечкой турецкого кофе.
Вчера к нему на задний дворик без приглашения залетел  попугай-полуночник, представившийся Зонтиком – из группы поддержки «Пустой звук», считавшей, что придёт время лифтоногих монстров и их звёздный час пробьёт брешь в атмосфере недопонимания.
Попка присел на турник, как на насест (или лучше) на жёрдочку, и исполнил душераздирающую песню под аккомпанемент шелестящих дубово-больничных листьев из листового железа на форме пленного генерала танковых войск “SS”. Проникновенные слова, обладавшие подкупающей способностью, не предвещали ничего хорошего – до того проктолога взволновал реферат друга гинеколога Озверяна «Формирование лобного места плода в утробе», так как разглядеть что-либо в темноте его рассуждений без ультразвукового аппарата было невозможно. 
У Тыберия появилось подозрение, что прилёт попугая явился плохим предзнаменованием непредвиденного, ради чего он пронёс примешиваемое недоверие к ничтожному мирку сквозь невзгоды эмиграции, не познав изразцового порядка печей крематория.   

Замечал, как гнезда свиты,
Наблюдательный ребёнок,
Пухом пап и мам подбиты
Аккуратно и любовно.
Во внимании и ласке
Вырастает поколенье,
В соответственные краски
Поменявши оперенье.

Но в гнезде, что знаю с детства,
Меж родителями споры –
Почему не в то оделся,
Клювом ем, а не прибором,
Отчего крупней и громче,
И не как у всех с пелёнок,
Прокукукал, между прочим,
Я, простите, кукушонок.

Я летал по белу свету,
Я менял друзей и страны,
Генов следуя совету,
С клювом, для кого-то странным.
Не суди меня настолько,
Дорогая, ты же видишь –
С теми жизнь всегда жестока,
Кто в чужом гнезде подкидыш.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #268)