Вот рушится, кляня себя несмело,
почти не рождена, но и не белой
достойна называть себя – цветной
скорее, млечно-царственная ночь.
Как память об ушедших катастрофах,
в зарю дымивших антитезах, строфах
и грохоте пылавших Божьих кар,
на окна разбивается пожар.
Лишь на границе синей канители
затурканный Исаакий сиротеет,
и, сшита из бетона и стекла,
царапает другая свод игла.
Залило солнце робкую планету
своим щебечущим огромным светом,
и рубят витязи-богатыри
куски напраснозиждущей зари.