(по воспоминаниям моих родных о послевоенном детстве)
Ванька не знал, сколько времени он провёл на своём «посту». Пиная небольшой камушек, он ходил с хворостиной вдоль недавно засеянного участка поля и отгонял прилетавших птиц. Уже примелькалась каждая кочка на пути, в животе урчало: лепёшки из лебеды лишь на время приглушили чувство голода, которое было неотъемлемой частью Ванькиного детства.
Родившись в самом начале войны, он давно привык к лишениям. Во младенчестве хворобы так и цеплялись к слабенькому и щуплому мальчонке. Бабы в деревне, сочувствуя его матери, у которой он был восьмым ребёнком, шептались: «Хоть бы Бог прибрал, жаль пацанёнка, как мучается». Мать делала всё возможное, чтобы облегчить страдания младшенького: отвары, примочки, ничего не помогало. Ему было чуть больше месяца, когда в деревне заклацала немецкая речь. Изба у семьи Ваньки была добротной, и в ней разместился немецкий фельдшер. Однажды, когда Ванька долго и надрывно плакал, немец раздражённо бросил матери: «Матка, киндер!». «Да, да, плачет, болеет» - опасаясь расправы и беря сына на руки, отвечала мать. Фельдшер приказал развернуть младенца. Окинув его взглядом, поморщился, потом покопался в своих стеклянных колбочках с мазями, нашёл нужную и резким движением поставил на стол. После чего, велел матери намазать, туго перепеленать сына, и не разворачивать в течение трёх дней. Трудно сказать что движило фельдшером: врачебный долг или рачительность хозяина, рассчитывающего в скором времени владеть и землями, и людьми?.. Но, так или иначе, через три дня Ваньке стало лучше и он пошёл на поправку.
Ванька не помнил, как выжил он сам и его родные в то суровое время. Ему шёл четвёртый год, когда закончилась война. Преодолев все тяготы военного времени, он не знал иной жизни, жизни без стрельбы, взрывов, страха, и открывал её для себя заново. Удивительно было бегать ватагой с другими деревенскими ребятами, наблюдать за их играми и спорами, переходящими порой в шумные потасовки. И, несмотря на то, что по-прежнему было голодно и ветер задувал в прорехи одежды, на душе уже зарождалось что-то светлое, похожее на счастье. Долго привыкал он к вернувшемуся с войны отцу и старшему брату Павлу. Со временем вернулись и угнанные в Германию сёстры Анна и Анастасия. Звеня ребячьими голосами, постепенно наполняясь звуками хозяйственных забот, деревня оживала.
Все взрослые были заняты работой, дети тоже не оставались в стороне: оказывали посильную помощь по хозяйству, ходили за ягодами, грибами, которые нередко оказывались единственным блюдом на столе. Ванька держался самой младшей из сестёр, Нины. Она была старше его на четыре года и ей доверяли ходить в соседнюю деревню, просить милостыньку. Деревеньку эту война почти не тронула: там в некоторых дворах у хозяев и скотинка водилась. Долговязой девочке не очень были рады в деревушке, но всё же к концу дня в её котомке всегда оказывалось несколько картофелин и даже иногда перепадало яичко. Всё собранное, Нина бережно несла домой: брезговать подачей не приходилось, когда темнело в глазах от голода.
И вот по весне отец принёс немного зерна. Ванька завороженно смотрел, как крохотные, с золотистым отливом и головокружительным запахом хлеба, зёрнышки перекатывались в ладонях отца. Но, вопреки ожиданиям, хлеба и в этот раз не оказалось на столе: отец распахал небольшой клочок земли и засеял зерном, а чтобы птицы не выклевали его, Ваньку оставили следить за участком.
Усталость постепенно взяла верх. Ванька присел на землю, стараясь не сводить глаз с тёмных борозд. Солнце пригревало, и он задремал. В голове всплывали картинки вчерашней с сестрой вылазки. Тайком от матери они пробрались к сундуку, где мать хранила куриные яйца, открыли его и осторожно вытащили два яйца. Мать не должна была обнаружить пропажу, и они с сестрой пошли на хитрость: прокололи штопальной иглой скорлупу с двух сторон, высосали содержимое и положили целёхонькую яичную скорлупу обратно.
Недолгое забытье прервал истошный крик отца: «Ванька! Ах, ты, шельмец! Спишь?! Ну, я тебе сейчас покажу!» Ванька обернулся на окрик и увидел бегущего в его сторону отца с вытащенной из плетня жердиной. Щёки обдало жаром, сердце заколотилось, жуткое чувство надвигающейся беды охватило Ваньку с головы до пят! Переведя взгляд на вверенный ему «пост», он увидел столько кур, что, казалось, такого количества и во всей деревне-то не было! Откуда только прибежали эти проныры? Ванька вскочил, и, не дожидаясь, когда отец настигнет его, опрометью бросился наутёк.
Нину тоже в тот день ожидали неприятности. Зайдя в очередной двор, чтобы попросить хозяев подать ей что-нибудь съестное, и никого не обнаружив, она осмотрелась. Сарай был приоткрыт, и девочка вошла внутрь. Здесь хранилась всевозможная утварь, но внимание привлекала огромная бочка, от которой доносился запах кислой капусты. Недолго думая, Нина приоткрыла крышку и заглянула в кадушку. Капуста была на самом дне. От голода и запаха закружилась голова, но не возвращаться же домой с пустыми руками? Нина подставила чурбачок, встала на него и, перегибаясь всем телом через край кадушки, потянулась вниз. И тут, не удержавшись, она упала головой в капусту, да так, что из бочки оставались торчать только ноги. Кровь приливала к голове, а силёнок выбраться наружу не хватало, как она ни пыталась. От страха Нина стала кричать и звать на помощь. На крики прибежала хозяйка. Вытащив и оглядев девочку, женщина вздохнула: виноватый и растерянный вид незваной гостьи вызывал сочувствие...
Придя домой, Нина не стала рассказывать матери о своих злоключениях, отдала завернутую в тряпицу капусту и побежала искать брата, но его нигде не было. От сестёр она узнала, что Ванька недосмотрел за посевом, и куры выклевали всё до единого зёрнышка. Все чаяния на урожай рухнули. Отец с суровым лицом курил махорку, домочадцы боялись нарушить гнетущую тишину, и только мать тайком утирала платком слёзы, сетуя о случившемся и переживая за Ваньку, который до сих пор не вернулся.
Только спустя три дня Ванька осмелился пробраться в дом. Пройдя на цыпочках сени, промокший, грязный и голодный, он открыл дверь в горницу. Тяжёлая рука отца схватила его за плечо, и, зажав сына между колен, он стал охаживать его ремнём. Ванька молчал, он и сам винил себя за свою оплошность: как же можно было не уберечь хлеб!
Спустя годы, поседевший и по-прежнему худосочный, Иван Митрофанович вспоминал своё детство с присущими его характеру жизнерадостностью и юмором, будто и не было боли, лишений, голода, а горящие глаза выдавали в этом пожилом мужчине всё того же юркого Ваньку.