…когда-нибудь в солнечный ночь загорится лампадка
и станет чадить про растленный туманами город –
про девку, что прячет под юбкой пчелиную матку,
про ту, что рождает жужжащую день мандрагоры, –
ко вторнику висельник срежет свою пуповину
и выглянет в солнце поэт, населяющий город,
в подзорной бутылке абсента узрит половину
кромешного дня и болотного дна, разговоры
об истине, ранах – Арахной обернутых в марлю, –
об истинно пьяном кораблике, терпящем лужу,
где дрейфит ослепший двумя глазомерками карлик,
с которым мы как-то делили метиловый ужин.
Пустое; подкошены стройные ножки ромашек
осенними страхами; и варикозные стебли
у тех одуванчиков божьих, что выпили чашу
до дна; за кромешное дно и болотную небыль!
Vivat!
Растет из-под города многоэтажная ливень:
в голодном подвале икают морские котята,
в квартирах циклопом стоит тишина на штативе,
с чешуйчатой крыши нескладные вороны матом
всё кроют чердак – мой чердак с черноперой псалтирью,
хранящей транскрипции грая; я каждую день
мурлычу под клюв себе самую злую сатиру
на будни в студеном Эдеме, на годы в Нигде;
а город ночует о давешней скуке,
кошмарики всплыли под талые своды
на шарике душном, как тучные щуки –
зарницы метать сквозь бетонную воду;
я жду; ведь однажды червивая лира завянет –
последние призвуки с яблочным хрустом
сорву с ее нотного стана;
и ты позовешь меня. Сорокоустом.