1.
В 1919 году Блок написал о Георгии Иванове: «Слушая такие стихи, можно вдруг заплакать – не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чём, не обделённые ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем...».
И это было сказано о 25-летнем петербургском поэте, уже вошедшем в высшие литературные круги, имеющего знакомства с Городецким, Гумилевым, Мандельштамом, Кузминым, Клюевым, Адамовичем, принятого в «Цех поэтов», в багаже которого помимо журнальных публикаций было четыре книги стихов, одна из которых носила красивое название «Отплытье на о. Цитеру» – тот, который родина самой Афродиты. Но оказалось, что путь на сей вожделенный остров преграждает Саргассово море «Обделённости всем».
2.
Фраза, послужившая началом этого эссе, могла стать для молодого поэта приговором: ведь это слова самого Блока (чуть не написалось: бога!) – первого поэта эпохи. Но наступало время всеобщего атеизма, и богов свергали. Тем более – они и сами с упоением вслушивались в музыку революции и меняли в болезненной горячке свои божественные ямбы на частушечные хореи «Двенадцати». К тому же этих слов Блока никто тогда не прочёл: они писались, как «внутренняя рецензия» для издательства «Всемирная литература» на предмет публикации книги избранных стихотворений Г.Иванова (кстати, так и не вышедшей в свет).
3.
Примерно в это же время в личной жизни Г.Иванова происходит крутой поворот. Его брак с французской танцовщицей Габриэль Тернизьен распадается. Возникает новое имя – Ирина Одоевцева. Она же – Ираида Гейнике – латышка. Г.Иванову везёт на иностранок. Впрочем, и сам он – лишь по отцу из полоцких дворян: его мать – баронесса Вера Бир-Брау-Браурер фон Бренштейн (бр-р-р!..) – из родовитой голландской семьи.
4.
Но прежде всего Ирина Одоевцева – поэтесса, ученица самого Гумилёва. Он и знакомит её с Г.Ивановым, при этом произнося: «Самый молодой член Цеха и самый остроумный, его называют «общественное мнение», он создает и губит репутации». Однако уже на ближайшей литературной читке «разрушитель и создатель репутаций» не сводит глаз с молодой поэтессы и провозглашает её «Балладу о толчёном стекле» литературным событием и «новым словом в поэзии»:
Солдат пришёл к себе домой,
Считает барыши —
Ну, будем сыты мы с тобой,
И мы и малыши!
Семь тысяч! Целый капитал,
Мне здорово везло —
Сегодня в соль я подмешал
Толчёное стекло.
5.
Спустя шесть лет Владислав Ходасевич напишет балладу «Джон Боттом»:
…Заказы Боттому несли
Порой издалека,
Была привинчена к дверям
Чугунная рука.
Тук-тук – заказчик постучит,
Откроет Мэри дверь, –
Бери-ка, Боттом, карандаш,
Записывай да мерь.
Как видите, Ирина Одоевцева весьма умело подмешала своё толчёное стекло в русскую поэзию.
6.
После таких похвал Одоевцева смотрит на Г.Иванова восторженными глазами: он! И ничего, что шепеляв, она сама – картавит!
Гумилев просит её не выходить замуж за Георгия Иванова. Только не понятно: шутит или всерьёз. И ей как быть – любимой ученице мэтра?..
7.
Но этот вопрос висит в воздухе не долго. Уже через месяц после расстрела Гумилёва Одоевцева выходит за Г.Иванова замуж и переезжает в его квартиру на Почтамтской, которую Г.Иванов делит со своим тёзкой – Адамовичем. Оба Георгия целыми днями бездельничают. Одоевцева никак не может понять: как и когда они работают. Гумилёв приучал её к каждодневному стихотворному труду, а эти уверяют, что стихи рождаются сами собой и специально делать ничего не надо.
8.
Гумилёв когда-то предложил Одоевцевой клятву: кто первый умрёт – явится другому и расскажет, что там. Но Гумилёв, хоть и был при жизни человеком слова, своей клятвы не сдержал.
9.
В России жить становится всё трудней. В сентябре 1922 года Г.Иванов покидает Россию на пароходе «Карбо». Нет, не на остров Цитеру – в Берлин. Его новая жена присоединяется к нему несколькими месяцами позже, чтобы уже не разлучаться с поэтом в течение 37 лет до самой его смерти.
Не в пример большинству русских эмигрантов жизнь поэтической четы благодаря ежемесячной пенсии, присылаемой отцом Одоевцевой из Риги, складывается безбедно. А после смерти отца в 1932 г. его дочери достается немалое наследство родителя. Разбогатев, наши герои снимают квартиру в фешенебельном районе Парижа, заводят роскошную обстановку и лакея, приобретают виллу в Биаррице, покупают золото.
Г.Иванов назначается бессменным председателем «Зелёной лампы», основанной Мережковскими во имя спасения если не мира, то России.
Жизнь удалась? А вот и нет.
10.
Вы не обращали внимания на отличительную черту русской словесности: все поэты в ней с фамилиями: Пушкин, Тютчев, Баратынский, Блок, Гумилёв, Ходасевич… Им имена не требуются. Мы даже можем забыть их имена. Лермонтова как звали?.. И лишь один Г.Иванов – без имени существовать не может. Без имени он кто? Безликий Иванов.
11.
Но вернёмся к названию эссе.
Оказавшись в 20-е годы в одной парижской лодке Г.Иванов и Ходасевич стали выяснять: кто кормчий. Честно говоря, Владислава Фелициановича это волновало мало. Он и так знал себе цену и на Жоржика смотрел искоса из-под пенсне. Приезжим давал советы: «Особенно опасайтесь Георгия Иванова. Не старайтесь заводить с ним близких отношений, иначе вам рано или поздно не миновать больших неприятностей... Он горд, вздорно обидчив, мстителен, а в своей ругани – убийственно зол». О стихах Г.Иванова однажды остроумно заметил: «Г.Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему пожелать».
Другое дело Г.Иванов. Вырвавшись из столичного Петербурга в деревню по имени Русский Париж, он почувствовал, что может стать здесь первым парнем. А что – ведь сам Блок говорил про его стихи: «не обделённые ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом». Значит, всё у него есть, надо только немного прибавить и… К Ходасевичу он приглядывался давно, поэтому заметил, как неожиданно автор «Счастливого домика» пошёл «Путём зерна», и какие это зерно дало всходы. Струны «Тяжёлой лиры» манили к себе, хотелось к ним прикоснуться. Но «Европейская ночь» вообще накрыла с головой: вот же как можно писать просто и трагически-пронзительно!.. И я так сумею, даже лучше смогу!
12.
Но написать стихи – мало, надо расчистить для них место. А для этого требовалось отодвинуть собственника «Тяжёлой лиры».
И такая возможность представилась. В 1927 году в Париже в книгоиздательстве «Возрождение» выходит в свет «Собрание стихов» Владислава Ходасевича.
13.
И тогда Г.Иванов публикует статью со странным названием «В защиту Ходасевича». От кого же собирается он защищать Ходасевича? В том-то и дело, что он на него так нападает! Начинается всё с цитаты из «Тяжёлой лиры»:
Ни грубой славы, ни гонений
От современников не жду».
«Казалось, – пишет Г.Иванов, – Ходасевич, поэт, ещё до войны занявший в русской поэзии очень определённое место, вряд ли в ней когда-нибудь «переместится», всё равно как, гонимый или прославленный. Не такого порядка была природа его поэзии».
«Казалось…» Да только переместился же: и невооруженным глазом любому ценителю русской поэзии видно, что выдав на гора «Путём зерна», «Тяжёлую лиру» и «Европейскую ночь» – переместился – да так, как мало кому удавалось!
Но Г.Иванову хочется задвинуть своего противника подальше, и он пишет: «Прилежный ученик Баратынского, поэт сухой, точный, сдержанный…» «Ученик Баратынского, сухой…» – прямо ольховый листик какой-то из гербария!..
Наконец, Г.Иванов начинает хвалить автора новой книги: «Ходасевич является исключительным мастером. Можно только удивляться в стихах Ходасевича единственному в своём роде сочетанию ума, вкуса и чувства меры. И, если бы значительность поэзии измерялась её формальными достоинствами, Ходасевича следовало бы признать поэтом огромного значения…»
Ведь вот как – видим, что хвалит и даже весьма, но и готовит одновременно что-то пагубное. А значит, и не хвалит вовсе. Но прислушаемся: «…можно быть первоклассным мастером и оставаться второстепенным поэтом».
Вот – главное уже прозвучало: «второстепенный».
14.
Читаем далее: «Недостаточно ума, вкуса, уменья, чтобы стихи стали той поэзией, которая хоть и расплывчата, но хорошо всё-таки зовется поэзией «Божьей милостью»… Одних ямбов мало. «Ямбами» Ходасевич почти равен Баратынскому».
Опять Баратынский! Дался же Евгений Абрамыч этому Г.Иванову!..
Но послушаем критика: «Но ясно все-таки «стотысячевёрстное» расстояние между ними. С Баратынским нельзя расстаться, раз «узнав» его. С ним, как с Пушкиным, Тютчевым, узнав его, хочется «жить и умереть». А с Ходасевичем…»
Что на это сказать: кому как! Мне вот, например, вовсе не хочется расставаться с Ходасевичем. Я вот с ним уже, считай, лет 40 живу.
15.
Но послушаем аргументы рецензента: «Перелистайте недавно вышедшее «Собрание стихов», где собран «весь Ходасевич» за 14 лет. Как холоден и ограничен, как скучен его внутренний мир. Какая нещедрая и непевучая «душа» у совершеннейших этих ямбов. О да, Ходасевич «умеет рисовать». Но что за его умением? Усмешка иронии или зевок смертельной скуки:
Смотрю в окно – и презираю.
Смотрю в себя – презрен я сам.
На землю громы призываю,
Не доверяя небесам.
Дневным сиянием объятый,
Один беззвездный вижу мрак…
Так вьётся на гряде червяк,
Рассечен тяжкою лопатой.»
И вновь наш зоил спохватывается: «Конечно, Ходасевич всё-таки поэт, а не просто мастер-стихотворец. Конечно, его стихи всё-таки поэзия»
И это после «стотысячевёрстного расстояния»!.. Бумага всё вытерпит! Но Г.Иванов – любитель (да нет же – профессионал!) качелей: «Но и какая-нибудь тундра, где только болото и мох, «всё-таки» природа, и не её вина, что бывает другая природа, скажем, побережье Средиземного моря…»
Вы оценили – как ловко он сравнил поэзию Ходасевича с болотом!
16.
Кстати, насчёт качелей. В одной из своих мемуарных книг Г.Иванов вспоминает, как 16-летним юношей он пришёл к Блоку, и тот открыл ему секреты мастерства: «Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни».
17.
И вновь цитирует Г.Иванов запавшие в его душу строки Ходасевича про славу:
Ни грубой славы, ни гонений
От современников не жду…
И вновь ведёт свои качели вверх: «…Ходасевич ошибался. В наши дни, в эмиграции, к нему неожиданно пришла «грубая слава». Именно «грубая», потому что основанная на безразличии к самой сути его творчества».
Но, стукнув Ходасевича его же эпитетом, спохватывается: «Неожиданно для себя выступаю как бы «развенчивателем» Ходасевича. Тем более это неожиданно, что я издавна люблю его стихи (еще в России, где любивших Ходасевича можно было по пальцам пересчитать и в числе которых не было никого из нынешних его «прославителей»). Люблю и не переставал любить…»
Да, оказывается, он его любит! Но если это любовь, что же тогда ненависть?..
18.
А вот что: «Но люблю «трезво», т. е. ценю, уважаю, безо всякой, конечно, «влюбленности», потому что какая же влюбленность в «дело рук человеческих», в мастерство. И нет, не развенчивать хочу, но, трезво любя, трезво уважая, даже преклоняясь, вижу в хоре «грубых» восхвалений – новую форму непонимания…»
Вот, что мучает Г.Иванова – восхваления: «Арион эмиграции. Наш поэт после Блока…» – вот что ему спать не даёт: зависть к сопернику. Поэтому надо принизить этих восхвалителей, что Г.Иванов и делает: «Как не вспомнить тут словцо одного «одиозного» критика: «Ходасевич – любимый поэт не любящих поэзии». Пусть простят меня создатели вокруг имени Ходасевича «грубой славы». Да, поэзии они, должно быть, не любят, к ней безразличны. Любили бы – язык бы не повернулся сопоставить Ходасевича с Блоком. Не повернулся бы выговорить: «Арион».
Бедный Г.Иванов, бедный сальери, пишущий: «…О чем же поёт этот «таинственный певец», суша «влажную ризу» на чужом солнце? Какую «радость» несёт его песня?»
Гляжу в окно – и презираю.
Гляжу в себя – презрен я сам…
…Так вьётся по земле червяк,
Рассечен тяжкою лопатой.
Как же полюбилось Г.Иванову это четверостишие: мол, хорош Арион, сравнивающий себя с червяком!
Уже давно скучно читать Г.Иванова, буксующего на этих арионах и блоках, наподобие трактора. А он, знай, продолжает: «Да «Ходасевичем» можно «стать». Трудно, чрезвычайно трудно, но можно. Но Ходасевичем – не Пушкиным, не Баратынским, не Тютчевым… не Блоком. И никогда поэтому стихи Ходасевича не будут тем, чем были для нас стихи Блока: они органически на это не способны».
И далее Г.Иванов вдруг с упоением начинает писать о Блоке: «Поэзия Блока прежде всего чудесна, волшебна, происхождение её таинственно, необъяснимо ни для самого поэта, ни для тех, для кого она чем-то стала. Блок явление спорное. Сейчас еще трудно сказать, преувеличивает ли его значение поколение, на Блоке воспитанное, или (как иногда кажется), напротив, – преуменьшает. Но одно ясно: стихи Блока – «растрепанная» путаница, поэзия взлётов и падений, и падений в ней, конечно, в тысячу раз больше…»
Наконец-то! А я всё ждал, когда он начнёт сводить счёты уже с Блоком – за ту фразу 19-го года. Взял своё: «растрепанная» путаница, поэзия взлётов и падений…».
А теперь можно и о Ходасевиче вспомнить: «Но путаница эта вдруг «как-то», «почему-то» озаряется «непостижимым уму», «райским» светом, за который прощаешь все срывы, после которого пресным кажется «постижимое» совершенство. Да, таким был для нас Блок, и никогда не был, никогда не будет Ходасевич». И как-то устало на выдохе заканчивает: «Ходасевич не заменит нам Блока, «нашим» поэтом не станет. Но поэзия его была и остается образцом ума, вкуса, мастерства, редким и замечательным явлением в русской литературе».
Всё. Качели встали, можно слезать. Читатель, вас не мутит?..
19.
Странное совпадение обнаруживается. Примерно с 1928 года Ходасевич практически прекращает писать стихи. Проходит пара лет и Г.Иванов издает книгу «Розы», в которой он предстаёт уже не мастером изысканных стихотворных «вещиц», а поэтом трагического взгляда на мир, объясняя природу своего пессимизма тем, что поэт в эмиграции «обязан глядеть на мир «со страшной высоты», как дух на смертных».
Г.Иванов буквально вырывает «тяжёлую лиру», словно эстафетную палочку, из рук старшего собрата.
20.
Но «собратья» они лишь для непосвящённых. Разница между этими двумя русскими парижанами велика и принципиальна.
Ходасевича волнуют картины страшного и непоправимого разрушения гармонии бытия, вторжение хаоса. Г.Иванова – личная безысходность. У Ходасевича – всё «взаправду», вплоть до «полной гибели всерьёз». У Г.Иванова – явная игра в трагедию.
Иронический прищур Ходасевича неповторим:
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг – а иной.
Г.Иванов тщится выразить аналогичное чувство, и его ловят на эпигонстве:
Тот блажен, кто умирает,
Тот блажен, кто обречён.
В миг, когда он всё теряет,
Всё приобретает он.
21.
Наблюдательный Ходасевич всё видит и, откликаясь на выход книги Г.Иванова «Отплытие на остров Цитеру» (1937), пишет: «Характерны для Георгия Иванова заимствования у других авторов, а в особенности – самый метод заимствований. Георгий Иванов заимствует стиль, манеру, почерк, как бы само лицо автора – именно то, что повторения не хочет и в повторении не нуждается».
Но Ходасевич всегда честен и бескорыстен, поэтому продолжает: «И в то же время в его стихах чувствуется нечто незаимствованное, неповторимое, действительно данное ему свыше. Я говорю о замечательном, о непогрешимом вкусе, с которым исполнено решительно всё, что написано Георгием Ивановым в стихах. Больше того: если те поэты, которые послужили ему первоисточниками, порой, в тяжком труде самообретения и самовысказывания, невольно погрешают против изящества, – Георгий Иванов, как бы лишенный их творческого смятения, имеет время их как бы исправить».
Ходасевич вновь остроумен и мудр. Он-то знает: всё, что ему принадлежит – никому у него не отнять.
22.
Но заимствуя, Г.Иванов остаётся с пустыми руками. Разве можно украсть солнечный луч. Уходя в «дневниковость» он становится поэтом периферии – Архипелага ЭМИГР.
И вот он из своего далека начинает воображать:
…И нет ни Петербурга, ни Кремля –
Одни снега, снега, поля, поля...
Снега, снега, снега... А ночь долга,
И не растают никогда снега.
Снега, снега, снега... А ночь темна,
И никогда не кончится она.
Россия тишина. Россия прах…
Как же человеку хочется верить, что Россия – прах! Ну, по крайней мере – вот-вот им станет:
Россия, Россия «рабоче-крестьянская»
И как не отчаяться! –
Едва началось твое счастье цыганское
И вот уж кончается.
Деревни голодные, степи бесплодные…
И лёд твой не тронется, –
Едва поднялось твоё солнце холодное
И вот уже клонится.
Ходасевич – мудрей. Он о новой России не пишет: как можно писать о том, чего не видишь, не знаешь. А вот Европу он увидел, можно сказать, в упор и дал потрясающий портрет западного мира. После чего замолчал и все 11 лет до самой смерти стихов практически не писал.
Молчание Ходасевича – поступок настоящего поэта.
23.
Г.Иванову кажется, что он ухватил за хвост жар-птицу, и имя ей – безысходность. Ах, как сладко делать из неё поэзию:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет…
…никто нам не поможет,
И не надо помогать.
Нынешние литкритики пишут, что «полная безысходность рождает в человеке внутреннюю свободу – свободу отчаяния».
Ну «свободен, наконец» и что дальше?..
24.
Последние лет 30 своей жизни Г.Иванов постоянно «умирает». Смерть – его любимый образ:
…И что же делать? В Петербург вернуться?
Влюбиться? Или Опера взорвать?
Иль просто – лечь в холодную кровать,
Закрыть глаза и больше не проснуться.
…Перед тем, как умереть,
Надо же глаза закрыть.
Перед тем, как замолчать,
Надо же поговорить.
…Так и надо – навсегда уснуть,
Больше ничего не надо.
…Холодно бродить по свету,
Холодней лежать в гробу.
…Тот блажен, кто умирает,
Тот блажен, кто обречён.
…Мы вымираем по порядку –
Кто поутру, кто вечерком.
И на кладбищенскую грядку
Ложимся, ровненько, рядком.
…Если бы забыть, что я иду
К смерти семимильными шагами.
…Мне говорят – ты выиграл игру!
Но все равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Что это: спекуляция, девальвация, профанация?.. Или просто пластинку заело? Да всё вместе. И всё просто: смерть – это трагедия, а трагедия – самый высокий жанр литературы. Выходит, что Г.Иванов – над всеми!
25.
У Ходасевича есть стихотворение «Из окна»:
Нынче день такой забавный:
От возниц, что было сил,
Конь умчался своенравный;
Мальчик змей свой упустил;
Вор цыпленка утащил
У безносой Николавны.
Но – настигнут вор нахальный,
Змей упал в соседний сад,
Мальчик ладит хвост мочальный,
И коня ведут назад:
Восстает мой тихий ад
В стройности первоначальной.
(1921)
А вот Г.Иванов:
А люди? Ну, на что мне люди?
Идёт мужик, ведёт быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.
Природа? Вот она, природа –
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец.
(конец 40-х)
Как видите, та же попытка взгляда, только вместо коня – бык, а вместо единственной в своем роде «безносой Николавны» – упитанная торговка в платочке.
Конечно, Г.Иванов перефразирует ещё одну знаменитую вещь Ходасевича:
Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять,
И твёрдо знаю, что народу
Моих творений не понять.
Довольный малым, созерцаю
То, что даёт нещедрый рок:
Вяз, прислонившийся к сараю,
Покрытый лесом бугорок…
Ни грубой славы, ни гонений
От современников не жду,
Но сам стригу кусты сирени
Вокруг террасы и в саду.
И какая дистанция в конце: один – несмотря ни на что – находит смысл жизни в труде, другой поигрывает мыслью о самоубийстве. Так и хочется сказать: пижонит!
26.
37-й ассоциируется у нас с репрессиями. Но в этом же году Г.Иванов демонстрирует миру свой «Распад атома»: то ли поэмы в прозе, то ли лирической повести. И чего там только нет: описание содержимого мусорного бака, сценка из парижского туалета, совокупление лирического героя с мёртвой девочкой…
Рецензенты справедливо писали: «Книга, вероятно, найдет свой заслуженный интерес в качестве клинико-патологического случая для опытного психиатра».
Ходасевич остроумно заметил: «…становится жутковато: как бы не взяли в Москве да не перепечатали бы всю книжечку полностью – с небольшим предисловием на тему о том, как распадается и гниёт эмиграция от тоски по «красивой жизни» и по нетрудовому доходу и как эту тоску прикрывает она возвышенным разочарованием в духовных ценностях».
27.
Но вот пришла большая война: Биаррицкую виллу реквизировали немцы, в парижский дом угодила бомба, сбережения иссякли… К тому же ушли последние надежды, что немцы одолеют большевиков. И Г.Иванов создаёт самые пронзительные свои строки. Заметим: не в каждый его однотомник они теперь попадают:
…Проклятый Кремль, злощастный Сталинград –
Заслуживает только одного –
Огня испепелящего его!
Умница Нина Берберова пишет о нашем герое: «…он был не германофилом, а потерявшим всякое моральное чувство человеком, на всех углах кричавшим о том, что он предпочитает быть полицмейстером взятого немцами Смоленска, чем в Смоленске редактировать литературный журнал. Теперь он производил впечатление почти безумца».
Берберова щадит поэта: «почти».
28.
А вот ещё строки, написанные, видимо, под впечатлением Хиросимы:
…Сверкнёт над русскими снегами
Богами расщеплённый атом.*
Г.Иванов и мёртвого Сталина легко может пнуть из своего Парижа:
И вот лежит на пышном пьедестале
меж красных звёзд, в сияющем гробу,
«Великий из великих» – Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
Вот она – внутренняя свобода: «Всё могу!..»
29.
А собственно: зачем я это всё пишу? Наверное, истины ради. Не нравится мне, что Ходасевича с Г.Ивановым ставят рядом. Ладно ещё – современники: скажем, Мережковский писавший: «Георгий Иванов – настоящий поэт. Из двух – Ходасевич и Иванов – он подлинней» (к нему готовы присоединиться и Зинаида Гиппиус с Юрием Терапиано). Но мы-то – потомки – неужели с расстояния более, чем полувека не видим разницы!..
30.
…А ведь есть у Георгия Иванова очень неплохие стихи, в которых и подлинность судьбы, и классицизм, и та доля экзистенции, которая совсем не портит поэзии:
Тихим вечером в тихом саду
Облака отражались в пруду.
Ангел нёс в бесконечность звезду
И её уронил над прудом...
И стоит заколоченный дом,
И молчит заболоченный пруд,
Скоро в нём и лягушки умрут.
И лежишь на болотистом дне
Ты, сиявшая мне в вышине.
___________________________________________________________
* Заглянул в инет. Так и есть: нашлись люди, которых возмутили стихи Г.Иванова про испепеление России, но и заступники сразу возникли: «Разве можно связывать поэтическое слово и вооружение? Разве можно стихи воспринимать так примитивно и так буквально?..»
1 августа 2018