Вот так — прислониться к сосне и застыть...
Река так ленива, что скоро устанет,
оставит во льду оловянную нить
для рыб и для памяти
о солнечных днях, о лёгких одеждах,
о женских ладонях, кайму теребивших
платка голубого. Повязан был прежде,
чем грозы насытили соками вишни.
Вот так — замереть в развилке берёзы -
на леску картинки из прошлого низать...
Там бабочка села на персик, и осы
нашли на тарелке от соты огрызок,
беременный мёдом, чья сладость пьянит.
Закуски не нужно к вину или водке...
Вон солнце вцепилось зубами в зенит
и плещется пятками в маленькой лодке,
стоящей, приткнувшись к железной скобе...
Корма под водой, а цепь — словно полоз,
ползущий в высокой по пояс траве...
Вот так и стоять, но ветер остёр.
Он режет колечки из сизого дыма...
А рядом пытается выжить костёр,
жуя фотографии Ялты и Крыма,
где всё так знакомо, и даже лицо
той женщины, пряди волос теребившей,
весной подбиравшей упавших птенцов
вороны, устроившей домик на вишне...
Нагнуться... Ведь, правды давно нет в ногах.
Присесть на бревно и взять уголёк.
Потом прикурить, дымя в рукава,
смотреть — из огня полетел мотылёк,
искрящийся красным, а выше — белёсым,
мигая остывшим, прищуренным глазом.
Куда? А туда, где зимуют стрекозы,
сложив винтокрылые руки атласом.
Но память — зараза... А Крым — далеко.
За сутки и с посохом не доберёшься...
Ах, женщина в Риме, кому ты смеёшься?
А, может весной ты всё же вернёшься?
Я знаю — со мной нелегко.
А, впрочем, останься на улицах Рима...
На лодке не плыть нам до самого Крыма.
Возможно, пройду когда-нибудь мимо
по кромке руин, людей теребящих,
не брошу письмо в почтовый твой ящик,
по зёрнышку пепел твоих фотографий,
где кожа коленей - венец шелкографии...
Не нужен? Сидеть, из прошлого вить
узоры картинок осеннего Крыма...
Я помню, как шли мы вдоль моря, но мимо
дверей, где закончилась нить.