На часах восемь двадцать. Он молча берет портфель,
Пожимает ладони уставшим своим коллегам.
Каждый день – как по рельсам из месяцев, лет, недель,
И маячит вдали тень от тени другого века.
Холодает – октябрь вступает в свои права,
Лифт несется сквозь время: тридцатый, десятый, первый,
А внизу, под стеклом и металлом, бурлит Москва,
Он воочию видит гитарные струны-нервы,
Слишком людно и шумно, и явь, что тревожный сон…
Он клянется себе до Марселя сорваться в отпуск
И врывается в этот бушующий Вавилон,
Огибая, как все, по зюйд-весту привычный глобус.
За плечами несет три-десятка-и-семь забот:
В комитете опять не хотят утверждать проекты,
Правки, сроки, завалы длиною в который год,
Впрочем, это все там - за летящим вперед проспектом,
За трезубцами башен, за тысячей сот людей...
Он скрывается в пасти чудовища-перехода,
Вот бездомный - он тоже увязший в своем "нигде".
Человеку приятней просить, чем искать работу,
Он проходит, не глядя: как можно помочь тому,
Кто, не ровен момент, и тебя самого потопит?
Нет, силенок не хватит, понятно, и пусть ему.
Жаль, нельзя, как когда-то, паршивца отправить в копи.
Ветер снова несет через время вагон метро,
Он стоит в полудреме, зевая в экран смартфона.
За окном, по подземному Стиксу, плывет Харон -
Даже жаль бедолагу, ему бы отгул, Харону,
Тридцать восемь убийств - а ведь это одна Москва,
И на ближнем востоке опять разразились войны...
Для кого-то заветы господни - одни слова,
А кому-то взрезать носом лодки седые волны,
А покойники, кстати, не самый приятный люд:
Хоть убей второй раз, но в конец свой совсем не верят -
То рыдают, то злятся, то дьявольский рок клянут,
Будто дьявол в ответе за то, что их срок отмерен,
Впрочем, пусть. Он людей не любит. Куда сложней
Всем сиять, как фотон, улыбаться и быть хорошим:
Коль назвался Иисусом - еврей или не еврей -
Бесконечное "мира-вам-братья" неси под кожей.
...Только он ясно помнит безлюдный и темный бар,
Мотылька, что колотится сердцем под сводом люстры,
У Иисуса в бокале - виски, в глазах - металл,
А в душе, как в подземном тоннеле, темно и пусто,
Мир людей отразился в глубинах его глазниц,
Преломился лучом в тусклой призме смертей и судеб.
Человек, пред которым и царства склонялись ниц,
В этом шумном котле даже личность свою забудет,
Помогая несчастным, которым и счета нет,
Открывая за фондами очередные фонды -
Волонтёр без лица в паутине асфальтных лент,
Свою паству ведущий сквозь тернии, льды и фьорды,
Только счастье толпы - бесконечно голодный рот,
Как изменчивый ветер, не вечны любовь и слава.
Эта мирная паства в итоге тебя распнет -
Тех, кто жертвует жизнью, всех прежде бросают в лаву.
...Да, Иисус в двадцать первом, увы, не под век простой,
Жаль, они никогда не сумеют сойтись друзьями.
Лимб встречает блаженной для слуха и глаз тоской -
Тут хотя бы так просто сказать: "Разбирайтесь сами",
Отпихнуть Бегемота, кому-то отдать пальто,
А с утра - в комитет, хоть бы выспаться ночью, что ли,
Раньше были бордели и пабы, сейчас - метро,
Экспертизы, заказы и правки сожрут без соли,
А вон те, на проспекте, растащат на плоть и дух,
Люди - худшее зло, что стряслось в этом мире, право.
"Он протух - ты же слышишь, Отец? До костей протух..."
...И, смеясь, допивает свой виски
усталый
Дьявол.