Би-жутерия свободы 280

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 280
 
После прослушивания малахита Витёк – обладатель чувствительного желудка с высокой занятостью, нехотя дал согласие без помарок в письменном виде на жилет и саркофаг, невзирая на протест подстрекательницы стрекоз Диззи – жены со стажем, которая вечно пропадала в магазинах, где беспылесосно пускала пыль в глаза. Охотников до неё набилось, как табаку в трубке курильщика.
Её отношения со старикашкой Энтерлинком (так она называла его в глаза и за...) радикально ухудшились сразу перед Арикиным позолоченным сном #254. Конфронтация начиналась с того, что пять лет тому назад Арик наотрез отказался ещё год ждать обещанную ему сберкнижку Диззиного приятеля-баснописца из Самары с размашистым автографом Рич фон Немов, который верил, что партийные ячейки как правило созданы для закладки яиц Фаберже. В искренней любви за её бесхребетной горой неотложных дел не видать злого умысла, а если бы его показывали, то скрытного всё равно не разглядеть.
Было бы ошибкой обойти гробовым молчанием справа платонические отношения самаритянки Диззи Губнушки и отпрыска прусских ландскнехтов Рич фон Немофф, считавшего, что смерть на Ладожском озере во времена Александра Невского должна была быть блестящей – ярче надраенной пуговицы, стекляшки или новой монетки, иначе ни одна достаточно соображающая ворона не присела бы на её костлявое плечо. Какой бы ни была восточно-прусская жизнь величественной, у неё имелись кёнигсбергские фрейлины, и самая приближённая из них – респектабельная госпожа Смерть, начинающаяся у стариков с незапамятных времён. Смерть честна во всех аспектах, даже если соседние галактики сближаются на полной скорости, она не переметнётся на сторону противника без веской на то причины. Рич фон Немофф, окончивший школу непарных танцев с отличием, заслуженно относился к литературным деятельницам и писательницам... с подозрением, и, будучи прирождённым каламбуристом, интерпретировал понятие депортации по-немецки (а ля Ницше) как изнурительный процесс снятия штанов, при этом германец тщательно избегал ходульных перефразировок на манер следующих:

Длинные ресницы спят во тьме ночной.
Чёрные глазницы полны свежей мглой.
Не скрипит подвода, не дрожат кресты.
Ждать уже немного, отдохнёшь и ты.

Доверчивые и неискушённые, затаив дыхание, впитывали в себя его афоризмы, когда он, непревзойдённый острослов-фаталист Рич фон Немофф, топчась на одной и той же лингвистической ноте,   обильно по-готически цитировал им из себя: «Я не смогу довести  поизносившиеся идеи до конца. Некоторые умрут раньше меня. Только подумайте, никого ещё не убивало умственным напряжением. Я уверен, мне посчастливится стать первым. Если я останусь в живых после гипертонического криза, специалисты-медики единогласно признают самыми полнокровными пиявок, и зададутся вопросом – следует ли осуждать кольчатых червей-наркоманов?»
Диззи схватывала любое драгоценное слово, обронённое теоритезирующим фон Немоффым. В то время как его цукатные обороты речи набирали достаточное количество оборотов, пока она стряпала на кухне холостяцкий обед, он без стука входил в раж и кричал:
«Я по натуре путешественник-исследователь. Хочется бродить неведомыми тропинками, встречаться с незнакомыми женщинами и умереть в яме для прыжков в длину, побив девятиметровый мировой рекорд Боба Бимона, установленный при попутном ветре в 1960 году в Мехико-сити на олимпийских играх».
Какие у человека глубокие знания во всех отраслях, восхищалась Губнушка, обуреваемая неистребимым желанием заменить свои порядком поизносившиеся внутренние органы на донорские. В такие минуты она закусывала губу и молчала, едва сдерживая от смеха рыдания, не хуже подруг понимая, что холостяки типа фон Немоффа – семейные дезертиры и подонки, использующие любой повод для отсрочки брачного контракта. Эта гнилая публичка, говорила она себе, лишает такие чувственные натуры, как я, планомерных зачатий. Ведь именно выдуманная с обеих сторон беременность (плод воображения) даёт бабе моего ранга возможность стать капризной эгоисткой и хозяйкой интересного «положения».
Из гостиной продолжали доноситься возгласы фон Немоффа:
«Пусть некоторые пожинают успех плечами и узнают, что стареют, потому что с каждым днём младенцы взирают на них всё более разумными глазами, но я-то к их категории не принадлежу! Задумывается ли ребёнок о смерти, тем более, если она скоропостижна? Конечно нет! Не поэтому ли старики впадают в детство?!»
Но всё это воспоминания прошлого, включая партийные собрания вегетарианцев. Времена Павлова прошли, теперь люди  вынуждены закреплять условные рефлексы шпильками с булавками. Спиритические сеансы Диззи и Витька на кухне сменялись водочно-кровавыми излияниями под мерный посудный бой, сопровождаемый Диззиным истошным криком: «Вечно ты принижаешь меня, требуя, чтобы я спустилась на землю! Уж не хочешь ли ты записать меня без ведома в парашютистки, когда на Брюквин опускается лондонский туман?!» (она и на Драйтоне представляла себя прогуливающейся с пикадором по лондонской Пикадилли).
В ответ на её выпады Примула планировал выступить с душераздирающей на восемь с половиной минут речью в муниципалитете, на три года задом наперёд нацарапанной Амброзием Садюгой.
Между прочим, поэт-эрот мечтал побывать на прощальном вечере с Энтерлинком, которому на всякий случай искренне желал долгих, безвыходных лет на том свете. Да и чему там удивляться. Между ними пала крутолобая твердыня добрых отношений, уступив желчеобразной осени. Увяли задушевные беседы в пол лица о девах с волосами до плеч. С лёгким треском сухой ветки отпала необходимость в общении, сопровождаемом ожесточённым расцеловыванием зрачков Диззи сквозь затемнённые роковые очки.
Больше всего Амброзию, у которого волосы на икрах вытерлись от постоянных точек соприкосновения с брюками, но колени оставались заросшими даже после «Диеты Кремлёвской стены», на которую он, не разбираючись, сел не по собственному желанию, а по настоянию приятельницы Сонки Малоземцевой, хотелось танцевать танго «Утомлённое солнце» с одной из самых любимых Ариком кукол. Наметил Садюга это мероприятие назло обожавшему Буги-Вуги Энтерлинку. Поминальную речь, посвящённую Арику, Амброзий переправлял 254 раза (по его простосердечному признанию под угрозой пытки прослушивания Пэлвиса Вкресле, которого на дух не выносил). Он её мучил до тех пор, пока она, эта самая речь, окончательно не приобрела  удобоваримое съестное содержание, избежав укоренившиеся в печати вульгаризмы. Вот она от начала до конца без поправок и купюр: «На пляже ты был незаменим. Прощай, папа Арик. О куклах не волнуйся. Мы (сам знаешь кто) индивидуально позаботимся».
Витёк по-хорошему попросил Амброзия сократить выступление на четыре смекалистые минуты. Но упрямец воспротивился, заявив, что его кропотливый писательский труд «Жёны и пижоны» следует уважать, и пригрозил увеличением гонорара за деланное произведение с 2000 таллеров ещё на 388,95 пфеннигов.
Примула вынужден был, скрепя сердце, страдающее от щемящей аксельрации чувства ещё не до конца осознанной вины, согласиться, но решил, что такой подлянки он Садюге не простит. Если, паче чаяния, его выберут в замесители, то проштрафившимся за рулём козлам, наболтавшим по могильникам в городскую казну миллионы таллеров, он объявит финансовую амнистию. Это перетянет на его сторону тысячи мобильных голосов, за что козлы пообещали подарить Примуле лупу, чтобы он в назидание потомкам выжигал на солнце кличку «Мышца».
Но разве они знали, что его зверский аппетит партийного выкормыша можно было нейтрализовать только грудным молоком.
 После официальной части предполагалось, что каждый из присутствующих дружбанов, не носивших обноски и уважавших обелиски, а также пробовавших разглядывать женщину на молекулярном уровне, воспрянет духом и возьмёт по надувной кукле в виде шефства над собой, под собой и на боку. Они приютят надувных где-нибудь вдали от крутых взглядов гражданских подруг в разбитых (не имеет значения кем) семьях. Свечей приобрели в избытке, но из достоверных минеральных источников поступили оглушительные сигналы, что сбор денег на хрустальный саркофаг проходит из рук вон плохо – врачи-эмигранты оказались крепкими орешками с мощными оконно-решётчатыми связями в среде орлов полицейских. И вдруг громом среди ясного неба, прозвучало экстренное сообщение по утрусскому радио: «Арик Энтерлинк, пообщавшись в коме со своим тёзкой Шароном, вернулся в повседневную жизнь и потребовал вместо судна, к которому был пришвартован, надувную куклу из собственной коллекции со всеми прилагаемыми к ней атрибутами». Общественность Нью-Порка была в шоке – приготовления к проводам антиквара отменялись, вместе с заказом на мраморное изваяние на игровой площадке «Собачьи свободы». Город терял на этом немалые деньги. Вверху стали поговаривать о двойнике и вспоминать Гитлера со Сталиным. Воспользовавшись суматохой с неразберихой, Витюня, снял тугоразвязный галстук с нагой женщиной под карликовой пальмой, а свою кандидатуру в мэры, как поношенную рубаху, поняв, что с возвратом Арика к жизни – его шансы баллотироваться в сенаторы увеличились в два с половиной раза наряду с интеллигентскими метастазами в обществе. По его мнению, рассматривание петли на шее, как радикального средства затягивания ран, не оправдывает себя с финансовой точки зрения. Не лучше ли снова обложить налогами сигареты и отборным матом всё ещё Противящихся прогрессу? Он настолько пропитал нашу жизнь, что одно лишь упоминание о соревнованиях по гребле вызывает сочувственную улыбку.
Прощальная фраза Виктора сопровождалась бальзамирующим взглядом посеревших глаз: «Разве можно ручаться за закреплённые за кем-то захватанные поручни предостережений на пути наверх? Так к чему размениваться на жалкую должность в муниципалитете?!» Вот какая знаменательная фраза обошла весь Драйтон.
К тому же непроницаемая Нотр-Дама с отшлифованными высказываниями, полными шероховатостей, прошляпившая в своё время Эллипсовидный Офис, мстительно, по-феминистски метила в президенты (местечко обещало стать вакантным). Конечно, собранные у врачей деньги не были возвращены под двумя предлогами для подлога: «Накося, выкуси» и «У нас в общепитии праздник».
Пока душное лето плелось к концу своего пекла, кто-то предложил превратить возвращение Энтерлинка в национальный еврейский праздник наподобие «Дня Фартинга Мьютера Стринга» с оплакиваемым выходным днём и последующим распространением признания его действительным в любви под пытками, так как старик считал, что нелепо злился на себя в присутствии других, повторяя, что для начинённого кремом эклера, начинания с любого конца хороши. Западники протестовали, пока востоковеды смотались на юг. Их поддержали мракобесы, участвовавшие в вылазке на пляж, организованной заезжим придурком, который полдня просмеялся над оголённым проводом, индуцировавшим у него в руках занятные мысли. Арику выставили обвинения по четырём пунктам, исключая пятый, забытый Энтерлинком на родине при переходе границы дозволенного. И этот выпавший ему сигнальный номер «Угодный в угодьях» у инициаторов новой разновидности секса «на предъявителя», надо сказать, не прошёл и не выиграл.
Прогрессивный журналист Вергилий Капилляр выступил с резкой критикой предложения о празднике, как материально несостоятельного. В его талдычашем опровержении в прессе, в угоду брюквам и шотландским юбкам упоминалось, что, беседуя с пришедшим в себя мистером Ариком Энтерлинком, общественность лишний раз убедилась в бессилии современной медицины перед лицом коматозных больных, половина из которых погребены заживо. Поэтому он, Капилляр, призывает родственников пострадавших судить морги, похоронные дома и крематории напропалую. В частности, журналист (от имени всех постраничных перевёртышей в гробах) через прессу просил разыскать потомков преждевременно похороненных, вероятнее всего ставших жертвами людского безразличия, невнимательности и недопустимых медицинских ошибок.
Откликнулись те, чьи дымчатые фамилии начинались с Мог, Ого и заканчивались на «Оля», плюс одна огромная дама, извергавшая из себя карпускулы надежды на кровное родство.
Правительство Нью-Порка «задолжавший сборщик трудовых бабулек»  выделило на расследование подобных инцидентов дополнительные суммы. Комиссию по расследованию разложения на бытовом уровне возглавил Вергилий Капилляр с положенным тут же на стол окладом за бороду из расчёта 85,000 годовых.
Находчивый Вергилий, не откладывая литературную карьеру в долгий ящик, выступил со статьями мемуарного характера «Лоскутки лоска прошлого Арика Энтерлинка, выдававшего себя за лекарственное растение». Это давало ему возможность впервые регулярно питаться в модной арабской столовой «Аль-Заеда», которую на авеню «You» держал рисовальщик расхалаживающего слова, ошибочно считавший крылатую фразу фрагментом картины, Евсей Недотрога, силком депортированный из Утруссии и с пеной у рта доказывавший, что деньги обратно пропорциональны размеру ума, когда запатентовываешь марш парфюмеров «Дан заказ ему на запах».
Стоит отметить, что усиленного питания никто из семейства Капилляров позволить себе не мог. И что самое невероятное – к нему вернулась жена, вечно голодная задрыга Манечка Тюфяк производства и рождения одного и того же 1889 года (зачатие в снежном феврале, роды в слякотном октябре). Вскормленная сплетнями жизнь не раз убеждала её, что она нерентабельная проститутка, себестоимость которой выше закупочной цены, и обладает высокой разрешающей способностью, а лютиковая ненависть в условиях инфляции чувств – непозволительная роскошь.
– Разве до воскрешения Арика такое мыслилось? – шептались в кафе журналистов члены литературных квадратов, скармливавших в издательствах информацию наивным и доверчивым наборщикам.
– Арик Энтерлинк вернулся во времени, не объявляя, на сколько, потому что не стрелял по красочным теням, зная, что они не бывают цветными. Покажите нашему шеф-повару сладкую правду, он не отличит её от горькой лжи, – успокаивали их официантки, – шеф наряжает нас в юбки в клеточку, так ему подсматривать удобней.
При всей своей литературно-семенной плодовитости, новоиспечённый (совсем ещё тёплый) биограф Арика Энтерлинка шустрик Вергилий Капилляр (с лицом заговорщика-шамана, осунувшимся в разные стороны и представлявший себя высокой птицей-кардиналом с преосвященным долгом по векселю) не подозревал о существовании ворсистого напева «Игра на выбывание».

Его отличает усталость во взгляде,
Но пишет и пишет писатель в осаде.
Его окружает толпы безразличье,
Бездушье друзей и нехватка наличья.

Он думы, идеи не исчерпает,
Пока что-то мыслит и соображает.
Жестокая старость быть может бездомна,
Нагрянет внезапно болезнь Паркинсона.

Он к женщине будет тянуться, как к маме,
Коварный Альцгеймер наступит на память.
Хондроз позвонков, суставные артриты,
Покинутый всеми, он всеми забытый.

Кого-то кремируют, кого-то хоронят,
И колокола по кому-то зазвонят.
Из книг не распроданных гроб себе сладит
И мумией ляжет в своём саркофаге.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #281)