Начало:
http://www.stihi.ru/2018/11/04/8041
Предыдущее:
http://www.stihi.ru/2018/11/15/5077
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЖИВИ
Спокойной ночи, говорю я снова
И верую, что не настанет дня,
Когда тебе два этих тихих слова
Промолвит кто-нибудь поздней меня.
Расул Гамзатов.
Начертили. Павел свернулся, ушёл. Манефа прочла "на сон грядущим", * хлопнула выключателем.
- Ого, свет есть! - Удивился Витька.
- Чего ж такого: не бито, не граблено. Плотинки целы. Мастера следят: Никол ваш да Миша. Дал Господь малым разумения, вот и светит.
Никол Совёнков! Староста радиокружка! Лида говорила: Ступанские (кто с Михал Петровичем ушёл) - все тут. Они, слыхано, оборудование кабинетов забрали,
вплоть до чучел. Витька, почему-то, особенно жалел тигра из биологии. Васичевский помещик - любитель был всяких редкостей, вот и достались школам: в Селище
минералы, в Ступанки – тигр.
Подлая война! Зачем они так часто случаются! Со времён орды тихо было на Руси. Орда вообще – сюда не коснулась; Наполеон? Тоже – где-то. Теперь же! Что
б её!
- Холодно тут, знобко с земли. – Дрогнул хребтом Витька.
- На печь полезай со мной, - посоветовала Манефа, - или к бабке под бочок. Она горячая, никак не уймётся. Кулина кажет, почки воспалились с речной воды.
- Опасно - почки, бабушка?
- Не хорошо, так думаю. Яды через них выводятся, нечистота. Пользует Кулина её, да видно, хвори многонько поймала.
Анисья на сеннике. * Больным без перин его кладут - удобней в сухое перекатывать и полоскать: протекло из лежачего, - выкинул труху; наматрасник в жлукто;
постиранный – снова набивай: сена-то (летом и зимой) в крестьянском хозяйстве довольно.
Одеялом - подстилка домотканая из лент, будто половик, только шире и толще.
Мягонькая бабка, круглая, пахнет дежой, * навек в ладони въелась пекарская работа. труд для больших. Витька уж скоро до него дорастёт. Пока что, месить,
как и с коромыслом, тоже не получается.
Потрогал: лоб раскалённый, щёки - тающий лёд, глаза под веками дрожат, перекатываются. Должно быть, тревожное видит во сне, и губы стрескались.
Порадовался Витька, что взял на По'лок марлю, да стакан воды. Окунул жгутик, подпихнул под губу, потянула, словно младенец. Теперь следить, чтобы не высохло.
Привыкнет мокрое сосать, будто бы пьёт, и успокоится жар.
Надо рядом находиться, боль и отдохновение чувствовать. Витька влез под покрывище, прижался, и накатило прежнее.
Хванас много-много лет так же лежал с ней, и это было их тайной, кратким отдыхом в долгих трудах.
У больших под взглядами не принято ласкать. Витька пользовался возрастом. Сидит Анисья за станом, или вяжет, - руки заняты, он подберётся сзади, ладошками
лицо, носом волосы... Милая! жизни не жаль.
У Хванаса борода кленовым листом дышит, кудри - лён курящийся. Вот! Вспомнилось про места, ради которых жить стоит...
Много у Витьки было подобных мест и людей – много: помимо товарищей с учителями – сестрички, брат меньшой…
Раз Настя расплакалась ночью, и нивкакую нет, не унимается, хоть ты что. Взял Хванас её на руки, Витьку следом поманил, и на двор, за ворота, бегом по
улице в проулок. Крутанулся как-то и стал.
Крик срезало. Глянул Витька в сторону, куда Настёна глядит, и осел, или воспарил, а может, всё сразу. Чудо явлено! По земле под лунными лучами гуляет,
переливается тихий свет, а над ним лёгкая, как счастье, дымка чуть трепещет.
- Дедонька, это кто?- Шепчет малая.
- А знаешь, Господня радость, - отвечает Хванас, - Нарочно выросла, чтоб дети не плакали.
- Мы тут с бабкой лён бросали по весне... - Догадалась Настя.
- Вот и рассуди, чему бы тому быть.
Анисья с Хванасом молчанкой живут, взглядами. Спорить - и то коротко, потому что двое - одно. Где взяли они, как нашли друг друга в тяжком бытовании, повседневной
толчее? Витька знал, чётко помнил, будто видеть довелось.
Григорий, Турковский гончар, объявил, что готов выдать старшую дочь. Приехали сваты, она же глянула, и в крик, будто блажная, поперёк лавки повисла, дёргается.
Те в разворот. Мать во гнев, да в горе... А девка вытерпела всё. Наедине с отцом и говорит:
- Не губи меня, батюшка, не давай на злобную муку. Видел ты, как сватья выглядит? Деньги ей твои нужны, да работница в дом. Лучше я на тебя век буду работать,
или в монастырь пойду.
- Не клепли, Анисья, - Гришка отвечал, - с горя только в песнях монашенками делаются. Туда без сердечного повеления, без склонности к молитве - грех большой.
Может, идёт кто, только это ложь и мука, стократ хуже алчной свекры. Со мной тоже век не прожить, - состарюсь. Ты подрасти, да мужа выбери себе, неволить
не стану.
- Если так, - говорит Анисья, - пожалуй, не неволь, но пойду за того, кому сам отдашь. Беспрекословно пойду.
И началось. Едут сваты, глянет Гришка, обольётся сердце кровью, и отворот. Ну, сложилась молва: дескать, несвата'нница старшая меньших засушит.
Бабы все, от матери до тёщи, поедом Гришку едят, он же стоит на своём: - Кому попало дочь любимую не выдам.
Раз настиг его в дороге буран, а тут ещё столкнулся со встречной повозкой, оглоблями пришлись на сцеп, так и стали.
Возчик - молодой парень, попонки достал, лошадям овсеца, полог из рядна, * под бочок нодьюшку... Пусть заносит. Привычно ждать до чистого. Откопаемся.
- Хозяйственный ты человек, - похвалил Гришка. - Жена, небось, не нарадуется?
- Нету жены.
- Почему?
- Да, знаешь ли, встретил на торгу девицу. Приглянулись мы друг дружке, уговорились к масленой погулять, а там и до сватовства бы самый раз... Только случайно
услыхал я, как она с матерью бранится, и горем меня накрыло.
Всем хороша, да что же делать? Три венца супругам положено: царский, царём и царицей друг для друга быть, мученический, самость свою в браке разрушить,
и венец Царствия Небесного - награда за совместный труд.
Я младший, отделяться некуда: хозяйствовать с отцом способно, старых доглядеть прилично.
Матушка моя гордячка - живой перекор. Слова без ответа не потерпит. Видел я, как отец с ней обходится, но... Две у одной печи - хоть в Серый улов головой.
Жену непокорную как стану укрощать? Любовь через колено! Стоит ли? Может, с другим легче ей поживётся? Вот и сижу в лесу мясоед за мясоедом.
Отец ворчит, мамка супится. Она, казали, в наше село вышла, Митроха, приятель мой, посватал. Мне же никто не мил. Властью ожениться - тоже нехорошо.
- Возьми ты мою дочь, - предложил Гришка. - Не властью, но совестью говорю. Кажется, с этой затеи толк будет.
Вернулся гончар домой и объявил, что есть жених, добрый человек. А семья зажиточная, приданого под завязку, и невеста - рукодельница со славой! Первые
же сваты заявили, - им обещано. - Где было, - спросил Гришка. Промямлили, да так и вышли ни с чем.
На Фоминой * поехали родители у свояков крестить. Анисья одна дома. Заходит старик в сером зипуне. Глаза ясные-ясные, дочиста промыты (встречаются такие
у праведников и пьяниц), а в кудрях, гляди ты, пчёлки, будто, гне'здятся.
- Нету хозяев, - Анисья говорит, а сама думает: «не сват ли? Если так, пусть его. У эдакого деда и внук подстатный должен быть. Привыкнется и видно, с
кем годы доживать. Милое дело».
- Не ты ли, - спрашивает, - девка несвата'нная?
- Я, дедушка.
- Батька твой нам обещался.
- Поди к нему, если правда. - Не далёко. Дом покажу.
Пришли. Объявили. Тот спрашивает, а этот отвечает: в сугробе, мол, слово дал. Ну и по рукам ударили прямо тут.
До свадьбы не виделись, в церкви едва глянули, а у стола молодая шепчет тишком:
- Я взяла обет слухать тебя и спрошу: совестно, поди, на людях целоваться?
- Мне совестно, - был ответ, - а у них, у пьяных, горит, если краснеть. Надо смелей, чтоб меньше вязались.
- Делай, как знаешь, пойму.
Так и сошлось, поладили. А на третьей перемене дрогнул Хванас рукой:
- вот она.
- Кто?
- Та, которую взять хотел.
- Отчего передумал?
- Непокорница. Горю быть.
И впрямь, вышла на круг писаная красота, невесту затмила.
- Знаешь ты, - говорит Анисья, - а ведь она блудничать не станет. В глазах ничего, кроме любопытства.
- Думаешь?
- Вижу. Сердечко знобит, да совесть выше того, и мужик, по всему, хороший.
Вот когда у Хванаса отлегло. Перекрестился бы, да кругом видят, знают, забавляются.
Анисья так мужа полюбила! не могла дождать, чтоб наедине остаться. Гришка заметил, поклонился на стороны. А Хванас обещал Господу и просил, чтоб лишь с
радости слезинки светились на умных глазах.
Вечным праздником никто не живёт. Оно и ладно меж двух, да мир бедами расколот: то недород, то проторговались, то дитя померло... сколь горя приняли! Но
тепла, всё-таки, не упустили.
В селе сразу вызналось, что у Хванаса с Митрохой одна любовь. На помывочных мостках принародно две сошлись: Куня чернявая, сановитая, во всём видна порода;
Анисья, будто лён, и разворотом плеч - достоинство.
- У соперницы моей тоненькие ножки,
Голова, как у змеи, голос, как у кошки!
Вывела Кунечка приветствие.
- У соперницы моей, - отбросила Анисья обиду, - язык мелет без костей.
Неужели мой милёночек погонится за ней!
И припечатав смех, не дала очахнуть дерзкой:
- Знаешь ты, - сказала, - Правильно всё сделано: я мамашеньку вытерплю, Митрохины - тебя. Так и проживём.
Кто был там, собственный язык сглотнули. Думали, вопли начнутся, визги, а Куня ответом - поясной поклон, и чистая вдруг стала, будто крылья выросли.
Через пару годов после свадьбы урожай удался, грибы полезли. По лету заненастило, Многим в лесу пережидать доводилось.
Приходит Хванас домой счастливый, прямо светится, и говорит от порога:
- С куней сегодня в стогу ночевал!
- Чему радуешься? - Удивились, а он и отрезал, будто жизнь от гибели:
- Нет блуда меж нами! Свободный я человек!
С меткого слова обозвище "Язык без костей" к Митрохиной бабе прилипло, и подруги они навек до того, что Витьку от смерти сберегли. Она, видишь, Кунечка,
ногу накануне подвернула, хроменькая, поэтому и на распыл.
Витька понимает, чем Хванас свободен: Верностью! И Анисья верная: слухаться обещала, вот и слухается, живёт, потому что смерть Хванасова ради жизни была.
Только старость - одной доживать?
Справная женщина, в своей силе. Почему бы не выйти? Ан, навряд: другой мужик? Возможно. Там всё наново, всё иное.
Пока внуки да война - куда ни шло. Потом вырастут, без забот оставят... Погоди! Может, отец с фронта вернётся, малых родят...
Витька дрогнул ужасом: мама!!! Как же так! Глупости всякой, леших, ведьмаков боялся и не знал, что самым страшным будет слово Таня!
Вот теперь погоди! Курносов то дед с Порт-Артура вышел и говорил, дескать, моряков, без вести пропавших, о здравии поминали, если тело не найдено. Корабль
утоплен, шторм без надежды, а всё - живые. Надо тоже так. Надо.
Только что это? Хлюпает бабка! Марлей подавилась? Нету, на подушке тряпица лежит. А ну ка, голову на бок! Манефу побудить? Умаялась, не слышит. - Бабка
моя! Анисьюшка! Что ж ты делаешь-то, а!
Многих женщин в жизни Витька хотел теперь и дальше. Мамку - первую. Ждёт, бывало, с сенокоса: не скрипнет ли! Вот деревянное? Не ворота. Телега проехала...
И вдруг приходит! На ручки оп!
Ещё Нину Дурневу хотел: ГТО за область бежала. Из-за финишной черты лишь её видел и так желал! Прямо магнитом бы сделаться, чтоб влипла в него!
А как хотел продавщицу Дусю! Её за растрату привлекли. Три дня, три раза в клетку! Невиновная, да где правды отыскать! Слышал, конечно: "от тюрьмы, да
от сумы не зарекайся", и верилось! Но каждый день приходил, забивался в уголок и хотел, хотел, хотел, чтобы лязгнуло, открылось, выпустило навовсе. И когда
свели на чистую воду прохиндея зав складом, а её, оправданную, вынесли сельчане на руках, убежал в поле.
Валю хотел, жену. Не была женой, просто девочка, по ягоды ушла, и не знал, которой тропой возвращаться будет. Шин-шин-шин в висках, сюда, сюда, сюда...
и угадалось. Подхватил корзину - налегке иди!
Дочь хотел. Тот раз почему-то, именно, дочь. Живое из небыли ходит под рукой, волнуется! И с каждым толчком только одно желание: счастьица бы детишке!
Внучку ждал, ехать на выпускной. Так хотелось не потерять минуту! Сидят в машине. Старушки со всего двора собрались, подарок приготовили. Открывается подъездная
дверь, и! Воля, юность! восхищение!
Но никого-никого не хотелось ему так, как Анисью. Называется состояние - кризис, а по-русски - суд. Поединок между тем и этим миром, и Манефа не поможет,
даже если проснётся. Душа тут ещё, пока ещё тут! Но с каждым всхлипом тоньше и тоньше нить, тесней и тесней живому в теле, нагретом трением жизни о смерть.
Ничего, ничего не нужно Витьке, кроме ускользающего пульса под пальцами и губами, кроме прерывистого, неверного дыхания, и один только возглас, которым
стал он: "Бабка, Живи!"
Когда кончилось? Как уснул? не помнит. Плавал где-то, в невероятных садах, меж яблонь, до верхушек повитых водорослями... Потом грелся на полированных,
не желающих выпускать, камнях, наконец, дрогнул и очнулся.
Анисья рядом, холодная совсем. Капельки пота по волосам, пульса нет, а дух тот же, хлебный. Что бы это, пытается понять Витька и не хочет понимать. Назад
надо, в сад, на камень...
И вот потянула подстилку дрожащая рука, и едва уловимые, слова возникли:
- Что ж ты, бедачок, воду-то возле подушки поставил! Сушить теперя, ан дождь. На печь, разве что?
- Бабка моя, Анисьюшка! живём мы с тобой, да?
- Живём, должно быть, только лентяи два. Собак, небось, Манефа кормила!
- Знаешь ты! мне вчера поблазнилось! Сколь там собак?
- Дюжина была.
- У телеги дюжина, а вчера, будто бы и нет
- Манефу спроси.
- Сколько собак, бабушка?
- Четырнадцать, или я со счёту сбилась.
- Однако, за время пути
Собака могла подрасти.
Витька сжал нетерпение в комок, спустил ноги, обул приготовленные манефой носки. В русской хате от Камчатки до Карпат - всё едино с небольшими разницами,
всё под рукой.
- Я, сказала Манефа, сечку запариваю и немецкое туда мешаю. Эдак больше получается, сытней. Ничего. Едят, не гребовают.
- Как же взяли у тебя?
- Комочек давешний вручила каждой. Он – видать, - показатель для своих.
- Гулять ходили?
- Давно уж. До пруда и назад. Что это за звери такие! Просто невидаль.
- На службе они, бабушка. Кто гулял?
- Сами. Выпустила, ушли, вернулись, позволили привязать. Ноне ведь некому. Вовсе хутор пустой, с мамками детвора, и то по хатам, запрещено выходить.
Запрещено, и мы не будем. Вышел до сеней. Посчитал - действительно, четырнадцать. Не бросились на сей раз, ошейники позволили проверить.
- А ну, можа с Туркова кто спасся?- Предположила Манефа.
- Вот ведь, бабушка: на "можа" плохая надёжа. За "надо" лентяю награда. Я чего спросить хочу: почему ты, Калистратовна, – Ясенева, а Ганя – Глущенкова?
Нечто роды на хуторах так пишут?
- Дело давнее, случай непростой, - повела рассказ Манефа, - тут кругом - сплошные случаи. Господа наши средь всех господ «Дикими» зовутся, места глухи.
Отсюда, стало быть, Глущенковы – первые на Палешах, а хутора Ясенева на ту пору не было и в помине..
Ну так вот. Доложили барину: в глиняной горке вырыты норки: не собакой, не волком, а лопатой да скребком. Послал он доглядчиков, и доглядели старушку с
младенцем.
Чудно показалось, что бабушка, по всему видать, в зимовьё собирается средь болот: огородик посадила, жолудков да грибков запасает… Дальше – больше: накопала
болотной земли для топлива, высушила, обложилась скрозь, а поверх – навес прутяной от дождя и снега.
Дожидать, пока старушка дитё зверям скормит, барин не стал. – Приведите, - велит, - добром, али силой. – привели. Спросил: чья; зачем тут? Бросилась барину
в ноги.
- Не губи, не выдай, батюшка, Фёдор Егорыч! – И поведала горе, коего множество по свету ходит, такого – особенно.
Дочь у ней понесла в девках. Батя бил, пужал, - не призналась, от кого. А в Бородине, слыхал такое место, имение графа Салтыкова. Сам-то – присутствием
редок, хозяйничает управитель. Велел он девку-бабу замуж отдать, за кого указано. Неволя – крепость! Мужик тот взял правило, на жене отыгрываться, а мальчонку
– вовсе поедом.
- Убьёт, - сказывает Детинцеву старушка, - и как после этого жить? Зять - катаржанец; дочь – «соломенная вдова»; * мне же на сороковой день ответ держать!!!
Мой ведь грех – поблуду произвела! Не гони, добрый Господин! Выкупи как-нибудь! Я, чем хошь, отработаю: пчельню заведу, прясть да ткать с утра до ночи
стану!!! Верного тебе слугу выращу!
- Ещё не хватало, - Детинцев ответствует, - чтоб за пропащую душу да старое тело графу деньги платить. Лучше вам их на подъём пожертвую ради Господа Иисуса
Христа. Мы вот, как сделаем: ступай в нору, удачи дожидайся, а мальчика оставь.
Взял он мужичков покрепче, ребёнку пива капнули, чтобы спать, и поехали в Бородино.
- Ваш? – спрашивает управляющего.
- Наш, - отвечает, - где нашли? Где баба?
- Ползал, - говорит, - у воды. Никого при нём не было: утопла или бросила – Бог весть.
А малой-то проспался, да и поднял крик! Он, вишь, внутриутробно битый, по гневу блажной, - управитель про то знал и про другое! Не хотелось ему судбища
по случаю возможного душегубства, если матери отдаст, а отчим пристукнет. Ещё знал, что Детинцевы всяку заваль собирают, чтоб своих крестьян от рекрутчины
заменять.Вот и предложил нашему-то:
- Купите, Милостивый Государь, сироту: мне в укор, а вам – сгодится.
- Нет, отвечает Детинцев, - никчему нам. Вернул беглого, и на том спасибо.
Что значит, «спасибо!»? Управителю-то страх: убиенный младенец в глазах.
- Подождите, - говорит! – Давайте – без денег составим купчую!
- Десять рублей с вашей стороны, и забираю. – постановил Детинцев. – Прогон до уезда (сделку оформить), гербовая бумага, обед – за мой счёт.
- нефигашечки себе! – охнул Витька. – При царях-то лошадь трёшку стоила!
-Это при ближних царях, - поправила Манефа, - тогда же – того дешевле. Десятерик – целое состояние. Ободрал, стало быть, управителя на страхе. А куда деваться?
Выполняй, иначе – уедет, напасть оставимши. На том порешили. Ясенев – прозвище мальцу было, или при покупке присвоено, - сказать не могу.
На те деньги построена эта вот хатка, в коей мы теперь. Дал Детинцев жеребца, пару коз, другое, что в сумму не вкладывалось, рассрочил… и стали они жить
поживать.
Только малый-то! Сперва думали: шуганный, пройдёт! По времени уяснилось: ни в рекруты его, ни в оброк… дальше собственного порога пущать нельзя, потому
что гнев в душе навек укоренился.
Ежели не дражнить, человек человеком: работник за троих, да впоперек скажи, косо глянь! Лося с волком перемешай – то и будет.
Состарилась бабка, внук на возраст вошёл, а куда его? Один выход: женить и на месте оставить, чтоб с болота не вылазил. Женить-то на ком? У кой девки хватит
ума такого-то мужа содержать! Где взять её?
Задал барин свахам задачу. Решили. Нашлась в Гащилиной сиротинка за живой матерью, подстать Игнату, лишь с небольшой разницей: его отчим бил, её- домогался.
Придложили, обсказали, и согласилась Зинаида: всё лучше, честью жить, чем втоптанной быть.
Он-то, Игнатий, по своему характеру никого, кроме бабки, толком не видал. Грамоти его обучила, Божье слово читать, счёту, работам разным… Где сама, где
мужики придут… Одна малость: ребят сверстников не было, чистый вырос от глупостей и шуток.
Ну, окрутили молодых… По известной причинке ни до свадьбы, ни до пьяного дела. Привезли в урочище… А бабка-то! Прибрал Господь, и радости не вкусила, на
семью поглядеть.
Зато отчим тишком решил –в отведки: дескать, - «зять недалёк, побалуем чудок!» И нарвался, чуть жив выскочил, бежит в Палешанский дом с криком.
- Ограбил меня варнак ваш! Убил! Без ножа зарезал!
Спросили с престрастием, и оказалось: отнял Игнат у него кошель. Скуп, вишь ты, прижимист: семейных впроголодь, а гроши – при себе. Пожалился так-то, да
барин отповедал ему:
- Звали тебя, - говорит, время назначили? Привет, ласку обещали? Нет? Сам пришёл? В моё имение пришёл, без спросу, к моему человеку, больному душой! За
дочь твою я перед Богом и Государем ручательство взял, за тебя же – нет. Кстати, не знаю доподлинно, имелись ли те деньги, а потому, благодарствуй, что
ноги унёс.
Защита защитой, однако надобно порядок соблюсть, следствие провесть. Позвал Детинцев Игнашку,Дознать, как дело было.
- Я, отвечает, - на двери всхожу, а он у ней за пазухой роется, что-то отымает. Она-то! Перепуганная до смерти! Ах ты, негодяй! Такую хорошую забижать!
А ну, говорю, отдай, что вынул! Не хотел отдавать; Долго нехотел, покуда убить ни назвался.
- Как же, спрашивает, - месяц с нею живёшь, и не знал, что за пазухой прячет?
- Нечто я враг! – Отвечает. – Нечто волен я силу к радости применять! Она мне - после бабкиной смерти единственная.
Детинцев руками развёл:
- Так-то, говорит, - ни разу не проверил пазухи!
- Нету.
- А ты проверь тщательно, да в глазки пристально гляди, чтоб не боялась. Ей скажешь: велел, мол барин, с усердием пошукать. Как знать, может, радость найдёшь,
о кой прежде не догадывался.
Хатка хаткой, но всё ж одного на хозяйстве нельзя было Игнатия оставить. Доброй волей подселился к нему Глущенков Матвей с женою. Отстроили хутор, навели
плотинку. Дети роднятся, а фамилию каждый ведёт. Таков ответ тебе. Садись теперича завтракать.
1. «На сон грядущим» - вечернее молитвенное правило.
2. Сенник – матрац, набитый сеном.
3. Дежа – хлебная кадка.
4. Рядно – толстая пеньковая ткань.
5. Нодья – костёр из брёвен.
6. "На Фоминой" - вторая неделя после пасхи.
7. «Соломенная вдова» - женщина, родившая вне брака.
Продолжение:
http://www.stihi.ru/2018/11/18/10171