Бабуля

               
                Рассказ
                Лет с пяти мои родители стали отправлять меня на летние каникулы из Воронежа в деревню, что в 70 километрах от города. И это так им понравилось, что вошло в привычку - вплоть до окончания мною школы. А место в деревне было замечательное, правда дорог в ту пору не было (шестидесятые годы), а учитывая, что вся округа сплошной чернозем, добраться и выбраться оттуда было крайне тяжело. И почему-то, когда я уезжал в деревню, чаще было сухо, а вот перед отъездом - шли затяжные дожди, и уже нельзя было вытянуть сапог из земли, совсем как ложку из бабулиной сметаны. Кстати, в то время корова была в каждом дворе, а колхоз слыл миллионером.
                Мою бабулю по отцу звали Ефросиньей Андрияновной, а в деревне кто Прося, а кто Фрося. Было ей в ту пору за семьдесят. Это была невысокого роста старушка и как многие поговаривали было в ней много цыганского. Шустрая и на движения и язык, а главное - дюжа охоча до работы. Ее темные от работы и времени кулачки, перевитые натруженными синими венами всегда были в движении: она то пряла, то вязала, то резала на компот яблоки и груши, то подмазывала глиной обвалившийся угол избы, то подкашивала на огороде траву, то кроила и шила кому-то из знакомых- коих было не счесть – что-то из одежды. Она любила вязать. Каждая вторая пара носок в деревне, да и за ее пределами - в других селах – были связаны бабушкой Фросей. Лишь однажды я увидел ее спящей, так как она вставала в четыре утра, а когда ложилась не видел. Спала она у печи за занавеской. Меня поразило, что и во сне она перебирала пальцами будто плела свои бесконечные узоры.
              Бабуля начала работать с шести лет: сначала нянькой у детишек местного помещика, а потом, повзрослев, делала всякую работу по дому, да и в поле на уборке свеклы, кукурузы, подсолнечника, картошки, или заготовке сена для скотины, которой, по ее словам, у помещика было не меряно: гуси, куры, свиньи, три коровы, две лошади. Помещичий двор был велик и плавно спускался к яблоневому саду, где уютно себя чувствовали ульи. Ниже сада был красивый пруд, который наслаждался многочисленными ключами, бившими в его недрах. С противоположной стороны пруд был оторочен каемкой соснового леса, переходящего в лиственный и, в котором как говорила бабуля: «Растет все… И умирать не надо!» И яблоки, и груши, и боярышник, и шиповник, и терн, и кизил, и балбарис, и груздочки, и разная ягода. Я привык к слову балбарис. Это у нее, наверное, от слова балбес как иногда она меня называла, когда я ленился что-то делать и порывался пойти на пруд на рыбалку. Если идти напрямки к пруду через сад – десять минут ходу, а если сад обходить - все полчаса. Я боялся ходить через сад, так как при всем моем старании и как бы я не хорохорился, какие бы приемы не применял (шел крадучись не спеша), пчелы будто поджидая меня, вонзались в мою курчавую и длинную шевелюру, и тогда я уже бежал что есть мочи, размахивая руками с удочками. А потом уже на пруду долго приходил в себя и мочил ключевой водой места то под правым, то под левым глазом и с трудом выдирал из волос двух-трех иногда еще жужжащих насекомых. 
                Велосипед остался от деда - совсем старый, но на ходу.  Дед рано умер, и бабуля осталась со своей старшей дочкой Татьяной, которой было под пятьдесят, и которая так не уехала в город как ее младшие сестры и мой отец, а за нескончаемыми делами, так и не вышла замуж. Любимое занятие бабули - это походы в лес. «Таньк, ты за домом и скотиной присмотри, а мы в лес», - при этом она привычным движением указательного пальца прижимала на бок горбатый нос и удерживая его в этом положении, стояла пару минут в задумчивости, видно еще раз прокручивая в мыслях: все ли готово к походу и какую цель ей нужно выполнить.
              Она знала округу досконально, где что растет, когда что плодоносит, потому как прожила здесь всю жизнь, выезжая на запрягаемой дедом лошади несколько раз в районный центр, да и то по крайней нужде,  хотя до него было всего 24 километра, но это когда не было дождей. В сырую погоду эти километры не преодолеть было и за неделю.
               «Собирайся, внучек, бери машину и в лес», - говорила она ни свет ни заря каждые два-три дня». И мы шли по любимым местам бабули, но при этом у нее всегда была конкретная цель, то за смородиной в зарослях пруда среди тростника, где он и начинался, то за яблоками и грушами дичками, то за шиповником и боярышником. Место с барбарисом бабуля мне показала, но сказала, что собирать рано. «Надо ждать первых заморозков. Ты уже в школе будешь. Я сама приду». 
                Я вел велосипед рядом с собой и еле успевал за бабулей, которая своими короткими ножками шла так быстро, будто летела, да еще успевала сорвать какую-то травку рядом с тропинкой. «Вот и пришли, - бабуля поклонилась огромной груше. - Когда я была молодой, она уже была высокая и крепкая. Ох, и полазила я по ней!» Груша была старая и метров 15 в высоту. Ветви у нее были корявые, а витиеватые сучки острыми. «Лезай, внучек. Ее не стрясешь. Будешь бросать груши на траву, они крепкие еще, а я собирать буду. Видать уж кто-то здесь побывал - осталось чуть. Я завсегда прихожу, когда она полная, а тут видать опоздала». Груши были с куриное яйцо.
- Бабуль, все сорвал, я слажу.
- Не спеши, внучек, над головой у тебя еще много.
- Не вижу!
- Да как же так: ты рядом – и не видишь, а я с земли вижу. Да какие ядреные! Глаз то у меня зоркий, я и что помельче и подальше хорошо вижу.
- Вроде и не жадная,- думал я, весь поцарапанный, слезая с груши.
Наполнив три сумки, я повесил две на руль, а одну привязал на багажник.
- А зачем так много,- спросил я. Они ж кислые. Только на вид красивые.
- Компот из них будет хорош да с яблочками и шиповником.... Приедем порежу, посушу. Ты груше-то спасибо скажи, что дала тебе вкус свой. У нее вкус особый, с детства знаю.   
Возвращались мы уже после обеда. Тропинка вилась по подножию склона и была удобна для ходьбы.
- Иди-ка сюда, внучек, - бабуля стояла чуть выше тропинки на восходящем склоне. - Смотри, сохранился, его редко замечают, а если не знаешь и не найдешь.
На склоне чуть заметно возвышался бугорок. Я наклонился. Ключ был небольшой и покрыт сверху как картузом из травы, козырек которого нависал так, что если смотреть сверху, то родник и не увидишь. Я пил прямо из природной чашки, на дне которой можно было сосчитать все песчаные крупинки. Бабуля сняла платок уселась на траву.
- С этого родника я девчонкой пила, тогда он был побольше. Но чистоту не растерял. И запах: он пахнет сразу и землей, и лесом, и небом. Скажи ему спасибо. Ты, внучек, благодари лес, он тебе все покажет, расскажет и непременно что-то подарит. А ты просто поклонись и скажи спасибо.               
               Возвращаясь, я задавал себе вопрос: «Как родник, находясь выше тропинки, не пересек ее своим ручейком? Может он, постоянно наполняя свою чашку с самого дна, ручейком бежит в траве, а потом ныряет снова в землю от лишнего взора. Наверное, оттого и уцелел, ведь столько лет прошло, а он все так же свеж и чист душою.
- Вот мы идем, внучек, вдоль пруда, здесь низина и сыро. Здесь раздолье для чистотела, девясила и груздей, а впереди будем проходить полянку, она уже намного выше, в лесу. Так там хорошо зверобою и кипрею, а по-другому иван-чаю. Мы его раньше и пили.
Бабуля сорвала желтый цветок девясила и говорит: «Запомни он дает человеку девять сил, особенно его корни. Но надо знать, как с ними распорядиться. А главная сила человека в нем самом, в его отношении к природе, людям, а травы только подсобить могут. А каждая травка свою силу имеет против хворобы, как человек, только знать надо, как и когда этой силой пользоваться. А чистотел – он тело чистит, а зверобой: когда порежешься раны заживляет. Видишь оба желтенькие, только цветы разные Ты запоминай, в жизни многое пригодится. Вот я тебе четыре травы показала, а завтра еще покажу. Их много, каждая что-то умеет. Пей!.. И умирать не надо!»
                Чуть спала жара - было часов пять пополудни как бабуля:
-  Готов! Пойдем еще ходку за грушами сделаем. Дюже вкусно они лесом пахнут!
- Да на ней и нет ничего больше. Все оборвал. Разве на самом верху?..
Сопротивляться было бесполезно.
- Что ж я из-за двух груш на самый верх полезу?
- Да их наверху еще много. Еще на пол сумки хватит. Ты, не спеша, палочку возьми и их палочкой. Ты кругом обсмотри. Те, верхние - самые душистые.
- Пропали мои караси, -  отметил я про себя и с неохотой пошел за велосипедом.
- А завтра за шиповником пойдем. Я место знаю, совсем рядом. Если пораньше встанем, к обеду и обернемся. Там еще березовая роща рядом. Такую красоту ты больше нигде не увидишь. Там будто собрались одни невесты: одна другой краше. Если б не Танька, да скотина, я б, внучек, так в лесу и пропадала, но ей тоже помочь надо. А в лесу для меня все родное: каждое деревце, каждая травинка…
- А зимой как?
- А я, внучек, столько на свете видела… и революцию, и красных, и белых, и фашистов, и наши заснеженные землянки в 1942 году в том лесу, куда мы с тобой анадысь ходили. А те канавы, по которым ты лазил - это окопы были. Земля раны затянула. Ей уже не больно…
Я, внучек, за свою жизнь много хороших людей встречала, потому как чувствую их. Да тут и чутья не надо. Их много! Так что мне везде хорошо, лишь бы голова и руки работали… И помирать не надо!
           Мне же с детства на всю жизнь запомнились три вкуса: холодного в жару молока из запотевшей кринки, вкус обжаренных, величиной с ладошку, карасиков-сухариков и вкус к жизни моей бабули.               
               
                Виктор Попов