Бабушка говорит: уступите место, у меня тяжёлые сумки!
Место, бабушка говорит, уступите, суки!
Всю войну, говорит, голодала, вот за тебя, нахала,
а потом ещё сорок лет пахала.
Бабушка смотрит обиженно, а говорит — и подавно:
Я, Настёна, по батюшке — Николавна,
девяти лет от роду отца на фронт провожала,
а потом, через год, воем выла, пластом лежала:
Анькин целый вернулся, Тамаркин — на деревянной ноге,
только мой под берёзою спит на Курской дуге.
Бабушкины глаза и морщины — как на акварельном рисунке.
Уступите, говорит, место — у меня тяжёлые сумки,
в правой руке — страна до развала, в левой — после развала,
а что слёзы бегут, так я их не рисовала.
Двух сыновей качала вот этими вот руками,
знай глядела, чтоб не росли дураками,
старший теперь — завотдела, у младшего — своё дело,
а глаза у обоих-то — Николая, деда.
Бабушка говорит: да что мне ваш бог, не боюсь я вашего бога.
...Я же
всё будто сплю,
ухватившись за поручень сбоку.
И она не знает,
сколько вёсен ещё по дороге встретит.
И не знает,
что это меня
убили тогда, в сорок третьем.