Вряд ли Глигор и Анна задумывались над философской стороной своих взаимоотношений, но женитьба на женщине с четырьмя погодками, я думаю, и в те времена вызывала пересуды и неодобрение. У них долго не было общих детей. Калейдоскоп исторических событий: обмен территориями Украины и Румынии, приход в Бесарабию Советов, Вторая мировая война, Победа, бендеровцы (после войны Гойи переехали в Станислав центр одной из западноукраинских областей) – не разрушили их семью, сохранили каждого ребёнка. В середине пятидесятых Бог послал им девочку, абсолютную копию Анны, тогда как дети Антона повторяли своего отца, особенно Олэкса, выросший, несмотря на перенесённый голод и военные тяготы, статным и высоколобым. Увидев его впервые в конце пятидесятых, я пришла в невероятный восторг от красоты и силы своего брата, испытав ту самую влюблённость, которой переболевают все девочки, даже не осознавая, что это она самая – первый опыт щемящей радости и трепета. Он привёз на операцию своего отчима, потому что к тому времени моя мама работала операционной сестрой и знала, какие замечательные хирурги практиковали в нашей, тогда ещё районной, больнице. Больной был худым настолько, что напоминал икону «Снятие с креста», висящую в многочисленном иконостасе маминой тёти Феодоры, бывшей замужем за старшим братом моего деда Чарикова Василия Ивановича и вдовствующей после полученной в апреле сорок пятого похоронки. Конечно, моя детская головка не могла ответить на вопрос, как можно любить такого старого сгорбленного дядьку, но с вершины своей пятидесятилетней зрелости я вижу, что счастье Анны заключалось в Глигоре, а не в Антоне, хотя предполагаю, что оркестр и свеча жили в её сердце постоянно. Но что бы с ними было, не явись ей преданный и долженствующий Гойя, спасший свою возлюбленную и самого Антона вовеки веков продлённого в семени своем. Что было ему наградой за это?
Страдая врождённым географическим кретинизмом, я так и не научилась отличать Трансильванию от Венгрии, сливая их в своём воображении в далёкую фантазию, проливающуюся любовью то к Шандору Петефи, то к Будапешту, то к Тверскому городу – побратиму Капошвару, с делегациями из которого мне приходилось работать. Глигор Гойя был причиной этой любви. А ещё мог быть Петер Ференц, если бы моя рука осмелилась взять свечу… Знакова и та жертва, которую пришлось заплатить за эту любовь: в Трансильвании на лесопильном заводе мой тринадцатилетний отец, работавший на циркулярке потерял свою левую руку, что, скорее всего, спасло его от смерти на войне, откуда не вернулся его младший брат Андрей, погибший при освобождении Венгрии. Бабушка прятала его на чердаке от румынских жандармов, набиравших рекрутов в немецкую армию, но русским освободителям отдала.
Чем была Россия для нашей семьи? Несмотря на бегство предков, наверное, всем. Иначе как бы волею судеб я оказалась в Твери, куда перевели служить моего мужа, офицера военно-транспортной авиации из Вольного Новгорода, куда я попала при поступлении в педагогический институт на отделение преподавания русского языка и литературы, так как в Одесский университет на это же отделение я не прошла по конкурсу. Сейчас, когда ректором этого всемирно известного заведения является мой одноклассник и дальний родственник по материнской линии Валя Смынтына ( те же фракийско-дакийские корни), я понимаю, что мой провал – закономерность, ведущая меня в Россию, на Родину предков. Здесь я пристрастно искала хотя бы намеки на мою девичью фамилию, которые реализовались только в Твери. В 1978 году я потеряла сына и в день его похорон на Дмитрово-Черкасском кладбище в самом начале центральной аллеи, справа, увидела чёрную стелу с надписью «Вадим Чариков», у которой стоял мужчина очень похожий на моего отца. Мой порыв познакомиться был остановлен какой-то невидимой силой, мешавшей мне и тогда, когда я увидела по телевизору корреспондента Игоря Чарикова и тогда, когда я в списках соросовских лауреатов нашла фамилию Санкт-Петербургского учителя истории Чарикова Сергея. Это не был страх. Это не было стеснение. Просто сила. Может та самая, которая поселила меня в земли моих пращуров. Может та, которая мешала моим бабушке и дедушке разыскивать без вести пропавшего при взятии н-ского местечка в Венгрии своего гениального сына Андрея. Бабушка рассказывала, что соседи не верили, что такой красивый сын может родиться у простолюдинки, и даже проверяли, не украла ли она его, настолько белокурым и синеглазым он был. Ещё она читала его фронтовые письма в стихах. Я их не запомнила, но усвоила – мой поэтический дар восходил к чариковской породе, как и вся унаследованная от отца генетика. Наш сосед, вернувшийся с фронта, рассказывал моему отцу, что при отступлении дядя Андрей был ранен в плечо и оставлен в венгерской семье. Когда местечко было освобождено, ни семьи, ни дяди не нашли. То ли венгры его сдали в плен, то ли фашисты расстреляли, но значится он в списках пропавших без вести. Моё поэтическое воображение рисует историю любви прекрасного юноши и…Интуиция питала ожидание встречи с моим любимым – прежде, потому что поэт, и потому что пострадал, и потому, что, не существуя в реальной жизни, был идеальным представителем мужской половины нашего рода, увы, не изобилующим яркими образами – дядей.
Позже, даже не во времена хрущёвской оттепели, а в дни перестроечной эйфории, я поняла, почему так опасно было искать пропавших без вести: они могли оказаться военнопленными, попавшими в сталинские лагеря, или, что ещё хуже, остаться по ту сторону..