Ветки сломай, что в тебя вцепились,
пейзажа сны за ними сгустились.
По ним поведёт голубиный след.
Старец возникнет яркий, как бред.
Борода пропиталась тиной болотной,
но изумрудным блеском сверкает.
Вокруг неё трепет, жизни биенье,
и стрекозы речные летают.
На лице удивленье застыло,
улыбаются мягкие губы.
Ему деревьям и травам
глаза прикрывать их любо.
Мхом заросшей ладонью
он, словно цветок, минуту
сорвёт, что пустила корни
и держит тебя, как в путах.
Но чем дальше рассказ, тем печальней.
Старец, точно платок с бабульки,
сорвётся с пейзажа, вздохнув глубоко,
и, превратившись в грусть без причины,
всплывёт в реке, как душа потока.
И сны, от нас улетевшие прочь,
будут к вискам прислоняться спящих.
Грядёт ночь.
Ночь грядёт
тихой стопой, тишиной разящей,
и шёпот ветвей вполне подойдёт.
Ночь грядёт.
Ночь.
Пейзаж захлопни сонной рукой,
как створку окна, и шёпот прервётся,
коралловой нитью сразу порвётся,
и сразу поймёшь кто ты такой,
в зеркале сна своё отраженье
увидишь тотчас, не окончив движенье.
Но старец волшебный уже исчез,
исчез во сне и волшебный лес.
И некому вытащить боль из мига,
который повис на сне, как верига.
А все кораллы похитил бес.