Хорошо, поговорим откровенно, Элис.
Ночью мне в голову все еще лезет
истошный отряд уховерток;
проснувшись, я механически тру свои мочки –
самый вкрадчивый крик запекается коркой
на них;
процитировать мертвых? Лучше поставлю прочерк.
–
Помнишь, как дрозд на рассвете кричал,
и каждая нота – про твой закат?
А ты в этом платье из красных сверчков – стрекочешь по швам,
летишь вереницами стрельчатых арок?
Или вокзалы потерянных снов: крестоносные жесты
и твердые знаки, где все договоры – кровавы;
а если,
а если теперь я сгибаю прощальную руку,
то слышится скрежет железнодорожных суставов.
–
Даже во сне я хожу со своим саквояжем:
колюще-режуще-рвущие вещи при мне –
вдруг все живые окажутся ряжеными?
Нужно же вскрыть, докопаться до сути теней.
Давеча встретил Страшилу в излучине
Стикса – там, у костра,
байки травил про несчастные случаи
шепотом страшным. Про брак.
–
Плоские шутки, согласен с тобой.
Хочешь конкретики? Как я живу?
Ну, хорошо.
Вот уже год
я медитирую, сидя на рваном ковре,
где расчленили с десяток людей;
делаю яджни из разных сортов сигарет;
пью бормотуху из бронзовой патры,
вызвав на ужин три дюжины бхутов;
речь украшаю гирляндами мантр;
если мне дарят улыбку на добром лице –
знаю, что это бугрятся защечные кобры.
–
…мои визави?
Может, художники, самозабвенно корпящие?
Длящие, длящие
свой потрясающий
автоминьет.
Или зажравшийся,
рьяно блюющий пернатые фразы поэт?
В тысячу раз мне понятнее те,
кто всего лишь хотели уснуть,
молотком забивая детей.
Тюк. Еще один гвоздь – в тишину.
–
По выходным я ищу свою крышу;
в смысле? В прямом –
смыть под дождем
вязкий потец;
может быть спеть;
главное – чувство, что ты – безукоризненно пришлый.
Каждое слово врезается глубже и глубже
в старые борозды, грязным шарфом
песню затягивать – туже и туже –
как я люблю! Странгуляцию крепким словцом.
–
Жеваный крот, у меня развивается коньяктивит;
я прорастаю в ничто, в параллельный горшок,
как меланхоэ, как некрофилин, пиит,
буль-бультерьер. Хорошо.
Как хорошо, что когда-то придумали, Элис,
тебя.
Придумали мертвым.