1
Любаша плакала – был сон, как в страшной сказке,
За спящей матушкой, в одной постели с ней.
Будила матушку и трогала ей глазки,
Звала усопшую. Началом горьких дней
Явилась скорбная, последняя минута,
А с ней нужда и отчужденье от семьи,
Загулы тятькины и мачехина смута.
Со злобой брошенное: дети не мои.
2
Внезапно умер самый маленький братишка,
Корысти жертва и неласковой поры.
Над ним обыденно, без слёз, закрылась крышка.
Остались четверо: два брата, две сестры.
Но появился вскоре мачехин, совместный,
Кумир невинный, братик общий по отцу.
А подрастающим – поход по жизни крестный
И милость Божья, что хлестала по лицу.
3
И вот, окончена церковно-приходская.
Три класса пройденных, что университет.
У старшей, Катеньки – смекалка поварская,
При деле Фёдор. Младший, Петенька – поэт.
И печь и стены поисписаны стихами,
За что бивал жестокий тятенька мальца.
А он писал их, посвящал усопшей маме.
А дети плакали, с обидой на отца.
4
«По нянькам» Любушка – покорности образчик.
Потом уж город, комбинат и ФЗУ,
Со специальностью мужицкой – «слесарь-смазчик»,
За грош пристанище, и голод наяву,
Сосущий, давящий до умопомраченья.
Картошка ночью, из хозяйского мешка,
Изрядно дряхленького, в дырах – как спасенье.
Её таскала, Бог простит, исподтишка.
5
О доме в Кашино – одни воспоминанья.
«Соцгород» – ближе. Жилплощадка, Барнаул,
Гигант Меланжевый, и первые свиданья,
Когда ей суженый однажды подмигнул.
А в тридцать пятом родилась Галинка, дочка.
Сестёр и братьев поманила Фергана.
Чета желала, к общей радости, сыночка,
Однако планы все нарушила война.
6
Ушли на фронт и муж, и братья, и сестрёнка.
Любаше – тыл и тяжесть вахты трудовой…
Патроны фронту… похоронка… похоронка…
И Фёдор без вести, и муж… а вдруг живой?..
Вернулась лишь «заматеревшая» Катюша.
Раненья были, но о них ли вспоминать,
Когда болят войной израненные души,
И судьбы сломаны, и боль ту не унять?
Запросы, слёзы, ожиданья и виденья.
То муж привидится, то Фёдор, старший брат.
Но, знать, предписаны им Богом невезенья.
Остался в сердце каждый, мил, любим и свят.
7
Любашу всё же познакомили с мужчиной.
Не люб, не статен, но опора для семьи,
Хоть мот и пьяница, что вескою причиной
Раздоров стало. Но родители мои
Произвели на свет меня. Сестрёнке, Гале,
В ту пору шёл уже двенадцатый годок.
О чём наслышан, повествую. И едва ли
Поведать что-то бы подробнее я смог.
8
От мамы знаю – был мой дядя журналистом,
Тот самый Петенька. На фронте – политрук.
На фото видел, как стрелял он по фашистам.
Смертельно раненый, умножил боль разлук.
В Чехословакии погиб, в сорок четвёртом.
В «Алтайской Правде» его помнят и сейчас.
На старом фото он, от времени потёртом,
Живой и бравый, вечно радующий нас.
9
А тётя Катя умерла в шестьдесят третьем
От неустроенного быта. Всё война.
Перед собой она сама была в ответе,
И вышло так, что никому-то не нужна.
Вино, поклонники, застолья… зав. столовой.
Пристрастий пагубных хватало наперёд.
Казалось – вот уже и «найдена подкова»,
К удаче, к счастью ли – желанный час грядёт.
Моя сестрёнка ей стирала за подачки –
За корку хлеба, за «остатки пирога»,
За горсть муки с жуками… мерзко – в роли прачки…
Но голод хлёстче побеждённого врага.
10
И час пришёл, и тётя Катя вышла замуж.
А муж, «деляга», «сотворил» кирпичный дом,
На деньги тётины, и продал… ну а там уж –
«Откат» в былое, вновь поклонники, «содом».
Избита мужем… операция… «психушка».
Смерть в одиночестве, «в угаре», за столом.
А мама сгорбилась, хотя и не старушка.
Навзрыд проплакавшись, сказала: поделом.
11
Пересказать хочу отдельные фрагменты,
Что в детской памяти остались об отце,
Давно прощённому в тяжёлые моменты,
Когда нуждался в нём, но, как о подлеце,
О нём и думать не хотелось. День был серый.
И я, укутанный, у мамы на руках.
Вагоны красные и милиционеры.
И тётя Катя, и румяна на щеках
Её напудренных, и веяло духами –
Всё, что запомнил я. Колючий дождь, вокзал.
Но не запомнился мне папа рядом с нами.
Одно лишь знаю – от семьи он уезжал.
12
Ходил в бессменном «галифе» и в гимнастёрке,
И сапоги «в гармошку», рыж и лысоват.
И балагур, герой поэмы Вася Тёркин
(Сравненье позднее). Бедовый был солдат.
Купил однажды мне пожарную машину,
Вручил с улыбкой (дым табачный ел глаза).
Как настоящая: резиновые шины,
Вращалась лестница. Лебёдки, тормоза.
Со мною ползал он по полу – мы играли,
Тушили всё, что поджигать пытался «враг».
Потом в машине где-то, что-то поломали,
Пытались сделать – в этом папа был слабак.
13
Я надевать любил отцовскую ушанку
Мышино-серого, колючего сукна.
«В плечах не жмёт и не влияет на осанку, –
Смеялся папа, – не хватает в ней окна…»
Мне запах шапки явно помнился особый.
Сегодня сложно объяснить, каким он был.
Табачный дух с одеколонным, «светской пробы»,
С мужицким потом вперемешку, исходил
От ворса он и от изношенного меха.
Отец носил её с заломом, набекрень,
Плясун, картавинка – частушке не помеха,
Да с матерщинкою. Получка – праздный день.
14
Драчун по пьянке. Нёс из дома за бутылку,
Что попадётся. Помню оргий беспредел,
Завесу дыма, стёкла битые и вилку,
С которой он на дядю Ваню налетел,
На тёти Шуриного мужа – был прощальный
Загул в тот день, перед отъездом на Восток.
Там, за проступок незаконный, аморальный,
Он получил (узнали позже) долгий срок.
15
Писал нам, каялся, приехать собирался.
А я ходил в то время в школу, в первый класс.
Приезда ждали. Вдруг письмо – отец скончался.
Обвал в карьере… откопали… Бог за нас
С проблемой справился… вздыхала тяжко мама…
Сестре, Галине, папа – отчим, не родной.
Для тёти Шуры эта смерть явилась драмой –
Любим был братец ей. С отцовою роднёй
Знаком я не был – не желала мама знаться.
- Нам чтобы Вовку воспитала! – был наказ.
- Я воспитаю, только нечего соваться.
И жизнь моя, и сын не ваш, и не для вас.
16
Однажды, всё-таки, похвастаться решила,
Лет через двадцать, на «смотрины», в Новый год,
К родне отца меня сводила… что там было!..
Гостей дом полный, ночь расспросов, пляски под
Баян душевный, как «любил когда-то Ваня».
Я в плясках тоже от дядьёв не отставал,
Братался с братьями. Дух песен, на прощанье,
В обнимку с родственными душами гулял.
17
Частенько с мамой мы ходили к тёте Шуре,
На Финударника, обетам вопреки.
И было что-то в её худенькой фигуре
Родное, доброе. Светились огоньки
В глазах улыбчивых, меня они любили.
С её дочурками я бегал в огород,
Где сёстры братца самым вкусненьким кормили.
Я уплетал за корнеплодом корнеплод
С голодной жадностью. И сладок был огурчик,
Морковка сочная хрустела на зубах.
Кот рыжий ластился, и звал его я Мурчик,
И гладил Шарика, превозмогая страх.
18
Раз, как-то, жил у них – Галина уезжала
В турне по стройкам коммунизма, по стране.
Меня же мама к тёте Шуре отправляла.
Не под замком хоть. Было радостно вдвойне.
Сестрёнки шустренькие, Тоня и Любаша –
Меня постарше. Мы носились по двору.
Душа – восторгов переполненная чаша,
Пыл расточала на шумливую игру.
19
Купались с сёстрами в кадушке водосточной,
Потом сушили платья, майки и трусы.
Я бегал в юбке, ангелочек непорочный,
Под хохот, песни пел в закатные часы.
А перед сном они при свечках ворожили.
Девчонки «ставили» на тайных женихов
И слепо верили, что карты «говорили»,
И в каждой девочке жила её любовь.
Потом дразнились и подушками кидались,
А тётя Шура нам кричала: спать пора!
Меня сестрёнки почему-то не стеснялись
И кавалеров обсуждали до утра.
20
У тёти Кати всё бывало по-иному.
Лицо запитое, с буграми желваков.
Шелка, панбархат поразбросаны по дому,
И разговоры про каких-то мужиков.
Но для меня всегда в запасе угощенья,
Конфеты, пряники. И булка хлеба впрок,
Для мамы, чёрствого. Затем, нравоученья.
Намёк – мужчина есть, красавец, одинок.
21
Пришёл мужчина. Мне сказали – будет папой.
Галина «вспыхнула» и хлопнула дверьми.
А мама млела под мужицкой грубой лапой.
Не важно было ей, что станется с детьми.
«Иди в ремесленное, – Гале диктовала, –
На обученье за душою денег нет…»
Всю ночь проплакала сестра под одеялом,
Ушла из дома, поступить сумела в «пед».
Потом, замужество. Стихийно, неудачно.
Свекрови «гонорной» пришлась не по душе.
Муж пил, буянил, опостылел. Плач не плач, но…
Ушла с дочуркою. Уж лучше в «шалаше»
Ей благодарен за любовь, за воспитанье.
Во всём, что вложено в меня – моя сестра,
Как мама, только без инстинкта выживанья,
В борьбе за жизнь. Была нелёгкая пора.
22
Как буйвол отчим, черноглазый и с усами.
Мужик разгульный, «тёртый», «старогородской».
Перед соседками блеснуть хотелось маме.
О, доля бабья, поисточена тоской!
Он уходил, порой, в недельные загулы,
Туда, где брага и вино лились рекой.
Являлся выжатым, «разбрасывал» «посулы»,
Располагался с толстой книгой на покой.
23
Галинин свёкор был ему старинным другом,
«Рубали» вместе, было дело, беляков.
Скончался вскоре, пересыщенный недугом.
А отчим помнил, как звенел металл оков,
Когда, как скот на бойню, гнали «по этапу».
Всего и дел-то – партбилет швырнул на стол
В райкоме партии – жена «дала на лапу».
«Торгашка». Крупная растрата. Но подвёл
Субъект, от коего зависела свобода.
Сам отчим – следователь при НКВД.
И руки за спину. Клеймо «врага народа»,
И срок – «строгач». Таёжный мрак. Улан-Удэ.
24
Бежал. Стреляли. Ранен в голову и руку.
Скитался в жутких бездорожьях, по лесам,
Отдав себя Господней воле на поруку,
Истекший кровью, не страдал по небесам.
Нашла таёжница, отмыла, отпоила,
С ним разделила одиночество и кров,
Раскрылась в слабости, растаяв перед силой,
Растратив чувства на звериную любовь.
25
О многом слышал я, когда он был в «подпитье»,
Вздохнуть боялся. До последних петухов
Он ворошил в туманной памяти событья,
Всё живо, образно – роман пиши со слов.
А, перепив, ножом махался, дрался с мамой,
Хватал за горло. Я в истерике орал.
«Гони… – советовали матери упрямой, –
Ребёнка губишь…» А потом он «умирал»,
Стонал, страдал мужицкой хворью, с перепоя,
Себя «дурачил», о прощении просил.
Для нас же с мамой лучше не было покоя,
Когда в загулы его «дьявол уносил».
26
Озлившись, выставила мама чемоданы.
Но духом пала, не хотела больше жить.
Был мил он ей, жестокосердный, пьяный, «драный»…
Престиж пред бабами? Что можно в нём любить?
На бабьих сходках ей гадали. Был у сердца.
Порой захаживал, жеманный и хмельной.
И день, как праздничный. И на защёлке дверца.
И я на улице, вне сердца, как изгой.
27
Они сходились, расходились через время.
При нём, что рабство – «крохи с барского стола».
Злом прорастало им посаженное семя.
Крутилась мама, угождала, чем могла.
Обновки «сыночке» справляла без огласки –
На «тряпки» отчим деньги тратить не любил.
Придравшись, как-то, без причины, для острастки,
Меня, со зверским упоением, избил.
28
Я думал – мама защитит от избиенья.
Она молчала, как же спорить-то с отцом?
Чтоб знал на будущее – было её мненье.
Но я, подросший, не считал себя мальцом.
При виде пьяного я трясся. Униженье
Ношу с собой, занозой в сердце, по сей день.
Как чад свечи заупокойного прощенья,
Порою отчима мерещится мне тень.
29
«Мы жили впроголодь, хлебали щи пустые,
Но были дружной, независимой семьёй.
Что с нами стало в эти годы непростые?..» –
Дочь выговаривала матери седой.
И обижались друг на друга за бездушье,
Себя на годы, друг для друга, потеряв,
Святое, доброе «измазав чёрной тушью».
Таков у каждой был из них фамильный нрав.
30
Сестру жалел – хлебнула жизни невесёлой.
Она ж была любви и ревности полна
Ко мне, как к младшему. На год ушла из школы,
Со мной водилась – не справлялась мать одна.
Всё деньги, денежки – «лукавого» придумка.
Трудитесь отчим, мама, чей-нибудь отец,
Чтоб как-то полнилась хозяйственная сумка,
Тот «ларчик счастья», что «выковывал кузнец».
31
В пятнадцать лет решился я на ультиматум.
Вопрос ребром – беспутный отчим или я.
И мать сдалась. Он нас покинул, не без мата
Восстановилась вновь неполная семья.
Он до преклонных лет своих был в поле зренья.
Работал шкипером (со слов) в речном порту.
Назад просился, мать жалела. Без сомненья,
В пережитую не хотелось «маяту».
И «друг» похаживал, обхаживал. Но тема
(Коль вдруг случится) – для истории иной –
Больное сердце утомившая дилемма,
Век доживать когда не хочется одной.
32
От старых улиц сохранились лишь названья…
По Чернышевского не вдруг-то и пройдёшь –
Стоят преградой «навороченные» зданья.
Про Финударника нигде уж не прочтёшь
И не услышишь – старики-то помнят еле,
Меня постарше на не очень много лет.
Уж нет домов, где печки в холод грели,
А через ставенки подглядывал рассвет,
Где жили прежде тётя Шура, тётя Катя,
Галинин Женька дрался с уличной «шпаной»,
Где угощала меня материна сватья
Малиной сладкой, воздыхая надо мной.
33
Тесны скамейки. Робким места не хватало.
Делились семечками, новости – не в счёт.
То смеха взрывы, то гитара тосковала.
Мурлыкал «дрёмный», на коленях чьих-то, кот.
От песен звонких содрогался купол звёздный,
И волновал смолистый запах тополей.
Врывался в ночь гудок тревожный, паровозный.
Терялись пары в тёплых сумерках аллей.
А за «ковшом» рябила гладь обских просторов.
Мост подвесной к реке спускался, в тальники.
Вгонял в азарт моторок скорых резвый норов.
«Забросив» удочки, «клевали» рыбаки.
______
Спешу за временем вдогонку, без оглядки,
Через лавину захлестнувших лет и дней.
Я рос на Рыночном, в районе Жилплощадки,
Где дух витает малой родины моей.
21.02.11г.