Театр уж полон… ну, почти на треть,
Хотя позавчера была премьера.
Скрипя и заедая в диалогах,
Корабль пьесы движется к развязке.
Сюжет избит, но полон глубины
И строит интертекстовые связи,
Интрига вязнет в собственных ходах,
Быть может, норах, может быть, кротовых,
Герои пьют, сношаются, пердят,
Ведут философические пренья
На темы ниже пояса… Увы,
Но зритель понимает только это
И вяло ржёт, но более скучает
И пьёт в антракте пиво, ожидая
С заметным напряжением конца,
И думает, возможно: автор – пидор.
Но автор тут, конечно, ни при чём,
Он проживает призрачную жизнь,
Точнее – многотомный комментарий
К судьбе героя. Далее: пробел –
Намёк на неизбежное молчанье, -
Следи по тексту: дальше – тишина,
Какой-то пошло постаревший принц
Твердит слова про долг перед отцом
И невозможность что-то вправить веку
И что-то бабам… Явный импотент.
Но автор видит, видимо, иначе,
И что-то чертит яростно в блокноте,
И думает, что режиссёр – мудак,
Причём мудак бездарный… Но, увы,
В других местах не оценили пьесу…
А режиссёр беснуется в кулисах,
И курит у пожарного щита,
И матерится яростно в сортире,
Крича о том, что прима просто ****ь,
Худрук – козёл, что впарил говнопьесу,
Поставлен криво свет, и звук плывёт,
И декорации придумал извращенец…
Художник-декоратор в ложе той,
Что прежде пошло называли Царской,
Задумчиво глядит в стакан с вином
И думает о бренности всего,
Что человек, своё лелея эго,
Творит, забыв про правый высший суд,
Ещё о том, как прима хороша,
Хоть Бог не наделил её талантом,
И совестью, и, видимо, умом…
Но в комнате квартиры коммунальной,
Где он родился, где, увы, умрёт,
Задумчиво грустят её портреты,
И, если так продлится пару лет,
То места на стене уже не хватит…
А прима, вяло путаясь в словах,
Упорно ищет взглядом режиссёра,
И про себя в отчаянье твердит:
«О Боже, Боже, я такая дура…»
И дальше что-то про итоги жизни,
Про сузившийся страшно горизонт…
Но там маячит маленький худрук,
И вечный ресторан, и анекдоты,
И быстрый секс в гримёрке на столе…
А злой прекрасный профиль режиссёра
Сюжет не этой жизни. Селяви.
Худрук сидит в глухом углу партера,
Съедаем острым комплексом вины
Перед женой, и приступом гастрита,
И вечной мыслью, что театр, и пьеса,
И режиссёр, и прима – чей-то бред…
Но жить иначе? как иначе? чёрт!..
Вот так мы все в чужой играем пьесе,
И говорим случайные слова,
И каждому так больно… больно… больно…
Вот тут и начинается искусство,
Вот тут бы и облить страданьем сцену
И слух пронзить прорвавшеюся речью…
Но каждый вновь наедине с собой,
И одинок, и сам себе не нужен…
Поэт устало трёт ладонью лоб
И с грустью понимает: он не Бродский,
И на вопрос соседки, с интересом
Смотрящей под руку: «Что пишете?», он вдруг,
Откинувшись, с усмешкой произносит
бессмертное: слова, слова, слова…