Резкость вспышек перед глазами — аккорды гимнов,
Ты бы мог свое сердце выжечь, но кто-то вынул
его затемно и вложил в твою грудь холостым патроном
Щепоть стали, надежно засва'рив, чтоб ты не тронул.
Все колотится тише — и колокол страшным вечем,
И простывшие легкие кашлем в холодный вечер,
Но сжимается вдвое больней —
за себя и только —
Тайный страх судьбою направленного осколка,
От гранаты. От жизни чужой, что не вскроешь кстати.
От страстей на кровати, как, впрочем и вне кровати.
Страх от матери быть далеко, ей последней тяжбой,
Что все связи внезапно увязнут в тоске бумажной,
Как же страшно темно, как же тихо за этой дверцей...
Чьи-то двери хранят, быть может, живое скерцо,
За твоей — тишина, редкий стон, что спешит утихнуть,
Потому что просто не может в неразбериху,
Ни в размеренный дискурс, ни в болтовню при свете,
Ни в истому и сладкие выдохи при сонете...
Из замочной скважины, кажется, кто-то смотрит,
Впившись взглядом в одно существо из прошедших сотен,
Зная, что несмотря на любое к нему влеченье,
Твое тело тогда испытывает облегченье,
Когда глаз и патрон из чужой, но с чего-то разумной стали,
Чужую фигуру стряхивает с пьедестала.
Стук костей о брусчатку живым раздается криком.
Кровь похожа по вкусу на старый пирог с брусникой,
И ты ешь его просто за тем, что не ешь иного,
Ты нескоро получишь когда-то такой же снова.
...Сны, засваренные в одну из случайных камер
(за которые ты не стыдишься и не благодарен)
Позволяют тебе иногда себя лучше видеть.
Иногда в них ты зреешь отсрочку своих субсидий,
Снова страх, сожаления, в целом — пустяк и мусор,
То, что снова прину'дит тебя стать слепым и грустным.
Пустота изнутри формой сердца смущает сталь.
Тебе снова жаль лишь себя.
Годы после тебе не жаль,
Что однажды ребёнок проворной рукой залезет,
В твою чуждую к нежностям и привыкшую к злости бездну,
Наспех перевернет её полости, вытряхнет твою тишь,
Чтобы ты хоть кого-то в своей полужизни, в своей тревоге,
Защитил и любил, вновь себя ощущая Богом,
Отдыхая вполне заслуженно, если спишь.