МАШИНА ВРЕМЕНИ.
Рассказ. Из жизни в СССР.
Александр Самойленко.
Посвящается моему брату Сергею Шоколенко
- А потом, может, в кино сходим? - Предложил Серёга.
Серёга заядлый киноман. Он смотрит все фильмы, которые предлагает кинопрокат. Из-за них он часто пропускает свои вечерние занятия в университете. Зато перед экзаменами, за три дня и три ночи выучивает предмет, прихватывая много дополнительного материала, и сдаёт на пятёрки, поражая преподавателей и сокурсников. Так было, правдв, два первых курса. На третьем у него появились "хвосты" и из великого гениального историка - а он о себе придерживался именно такого мнения, Серёга постепенно превращается в обыкновенного среднего студента.
- Эх, Серёга, ты посмотри какой день! В такие дни нужно жить своей жизнью, а не чужой!
Мы вышли из подъезда девятиэтажного серёгиного дома, попахивающего мусоропроводом и канализацией, и шагнули, словно из тёмного проёма люка в солнце, голубое небо, в сопки, припорошенные белым ночным снегом, в двенадцатиградусный мороз. Внизу упруго пошевеливалась, сверкая как будто мелкой рыбьей чешуёй, больше не замерзающая зимой - из-за кораблей и ТЭЦ, бухта Золотой Рог.
Не знаю, как кто, но я в подобные сверкающие дни особенно остро осязаю безостановочный бег времени. И кажется иногда, что в такой день возможно всё. Может быть, произойдёт чудо - удастся то, что не свершилось раньше, в прошлом. Почему-то хочется слушать прекрасную музыку и писать гениальные стихи. И верится в идеальную сказочную вечную любовь, и чудится, что может быть именно сегодня встретится необыкновенная, всю жизнь придумываемая тобой женщина...
В такие светлые голубые дни желается иногда невозможного - слиться с высоким космическим небом, раствориться в нём, до предела взвинтив свои нервы и чувства, усилив их каким-нибудь допингом...
Примерно так ощущалось мне в молодости. Сейчас же я знаю - чтобы я сегодня ни сделал, я не сделаю ничего нового. Всё уже было у меня. Пройдёт этот сверкающий день и настанет вечер, а потом ночь. И ничего чудесного не произойдёт, и я приближусь ещё на шажок к старости.
И всё-таки... Это солнце, голубизна, морозец... Как ухватить их, чтобы они не просочились сквозь пальцы? Как пропустить их через себя, чтобы остались, запомнились? Сколько было попыток до меня и сколько будет после... Проклятое, заколдованное иллюзорное время! КТО нас дурачит на этой планете?
Чувствует ли что-нибудь подобное Серёга? Между нами разница в пятнадцать лет. Я иду по нисходящей кривой, он - по восходящей. Он ещё серьёзно взаправду верит в свою исключительность, необыкновенность и гениальность. И, разумеется, в бессмертие...
- Эх, пивка бы сейчас, да нельзя, печёнка болит, - как будто в ответ мне и этому прозрачному голубому дню говорит Серёга.
- Ха-ха! - Смеюсь я над правотой своих жизненных наблюдений и совпадений наших с Серёгой сознаний.
- Чё ты? - Недоумевает Серёга.
- Да так... Трудно объяснить. Значит, планы у нас следующие: сначала едем на телевидение. Потом - в какое-нибудь ателье. Тут у меня в кейсе материал на брюки. Никак не могу пошить. То они принимают до обеда, то после, то вообще не принимают.
- А зачем на телевидение, ты же уволился? - Интересуется Серёга.
- Нужно забрать свои опусы, - коротко отвечаю я.
Серёгу я взял для компании. Одиночество иногда становится невыносимым. Оно, как болезнь, начинает разъедать и отравлять организм. И тогда я стараюсь вырваться вот в такой светлый день. Но в многотысячной толпе, если ты один, чувствуешь себя ещё более одиноко и противно. Старая истина. В толпе, чтобы было веселее, нужно идти с кем-то. А с кем? Друзей молодости, в сущности, не осталось. Разбрелись, разъехались, разженились. А те, что ещё где-то есть - на работе. Ведь сегодня рабочий день. Это я последние пять лет тружусь сутки через трое на дне общества - на мало оплачиваемых должностях, а остальное время гнусь дома за письменным столом. И постоянно один, один, один. Жена приходит вечером, дочка ещё маленькая, пообщаться не с кем. А диалога только с одной бумагой явно недостаточно. И тогда, когда зуд общения становится нестерпимым, я беру своего младшего брата Серёгу, и мы отправляемся с ним по моим разным мелким бытовым делам или просто прошвырнуться по набережной и в кино.
С Серёгой у нас контакт пока несколько сложноват. Он немного стесняется меня, я - его. Я догадываюсь о его ещё возможно сохранённой невинности и не всё могу говорить при нём, и во многом он ещё не может меня понять или понимает не так. К тому же, у нас разные отцы. Там, где природа объединила нас по материнской линии, мы очень похожи. Отцы же наши слишком различны и здесь между нами - пропасть...
Я Серёгу нянчил, стирал его пелёнки, воспитывал как умел.
И сейчас мне интересно, странно, а иногда и жутковато наблюдать, как раскручивается в нём тугая пружина наследственности, как он меняется, постепенно превращаясь в самого себя, отдаляясь от детства и моей власти. По общим для нас чертам характера я могу слегка прогнозировать его будущее или, хотя бы, неприятные ситуации, в которые когда-то попадал сам. И я изредка читаю ему наставления: не пей, не кури, веди себя так-то и так-то. Но что толку?. Ведь перед его глазами прошла моя молодость, а она была далеко не идеальной. И сейчас он подсознательно пытается мне подражать - моему молодому прошлому. Но хуже всего, что его генетика заставляет его подражать и его отцу, Павлу - монстру и динозавру...
В телецентр ехать не хочется. Неприятно в такой светлый день смотреть на чужое притворство и притворяться самому. Но там лежит пачка журналов и газет с моими публикациями. Вторых экземпляров у меня нет, а хотелось бы сохранить свои юмористические шедевры, распечатанные многомиллионными тиражами. Придётся ехать.
Мы молча едем двадцать минут до центра города в переполненном трамвае. Серёга пытается объяснить мне, что бы было, если бы в Турции переселить какие-то народности с одного места на другое. Но я его обрываю. Эта его фанатичная, ненормальная историомания меня иногда сильно раздражает. Тут мы с ним совсем не схожи. Меня интересует будущее, он же устремлён в прошлое. Причём, устремлён как-то патологически. Дай ему возможность перебраться в какой-нибудь пятнадцатый век, и Серёга это сделает без сожаления. Он понятия не имеет, как работает обыкновенная электрическая лампочка, зато хорошо знает, из каких племён образовались народы, куда они мигрировали, с кем ассимилировались, воевали и т.д. и т.п. " У тебя в аттестате по физике четвёрка, а ведь что такое трансформатор или конденсатор, ты не знаешь. Вот попал бы ты к своим питекантропам и стал бы хвастать: у нас в двадцатом веке то, у нас сё - радио, телевидение, электричество... А спроси тебя, что это такое - ни хрена ты не скажешь, историк долбанный! Как же ты в школе учился?!" Рассвирепел я как-то после очередного серёгиного приступа тошноты историей.
"А я всё наизусть заучивал, отвечал и сразу забывал", признался мне Серёга.
Серёга украдкой зыркает по молодым женским лицам в трамвае, а я мысленно перебираю варианты: как зайду в редакцию, как буду забирать так и не использованные свои шедевры, и заранее представляю неловкость собственного положения и усмешечки переэмансипированных сотрудниц, попавших сюда исключительно по-блату и рекомендациям КГБ...
Мы выходим на площади.
- Зайдём, соку попьём? - Предлагаю я, бессознательно оттягивая время. А его остаётся около пятнадцати минут. Я договорился с редакторшей на одиннадцать.
Мы заходим в маленькую тесную забегаловку под названием "Ласточка", где продаются соки и воды. Днём, попозже, здесь будет полно жаждущего народа, сейчас же никого нет. В глаза бросаются яркие пивные наклейки. Надо же, сразу три сорта пива! Когда позволяло здоровье, пива во Владивостоке не было. Сейчас же пива полно, открыли два пивоваренных завода. Но здоровье кончается. Полгода назад дал себе клятву, что ровно год - ни капли спиртного! И довольно легко все эти месяцы держал клятву. Не поддавался на уговоры ни на праздниках, ни на семейных торжествах. А на собственном дне рождения ввёл сухой закон для всех гостей. Впрочем, гости были только родственники и не обиделись. Когда вино во вред - оно не радует. К тому же, я почти каждый день писал, а добровольно выключать себя, тупеть, разбавлять мозги, конечно, не хотелось.
А сейчас я созерцал жёлтые наклейки и чувствовал во рту горьковато-терпкий вкус пива, а на усах - пушок лопающейся пены. И пресловутый внутренний голос замельтешил, зашептал: "Да чё ты? Чё будет с одной-то бутылки пива? Совсем ангелочком стал! Выпей, взбодрись! Тебе нужна разрядка, встряска! Ты же выдохся. Накатал за месяц два рассказа! У тебя в голове сухо скучно и пусто! Душа требует праздников и кинокомедий! Выпей, а то совсем заболеешь!"
Я взглянул на Серёгу. - Ну что стоишь? Иди сок пей.
- А ты? - Спросил Серёга, подозревая о моём намерении.
- Я тут... Немного.... Для тонуса. А тебе нельзя пиво. Гепатитчик...
Тонус, после годового воздержания, действительно резко повысился. По телу разлилось знакомое, но уже подзабытое благодушие. Главное, чтобы эту обманчивую благость не захотелось потом продолжить и усилить...
Охранница телецентра меня ещё помнила и, наверное, не знала, что я уже два месяца как уволился. Да, давно ли я работал здесь дежурным электриком... Здесь у меня имелась своя небольшая комнатка с городским телефоном, где я переодевался и хранил инструменты. Здесь же у меня была куча обязанностей и ответственностей. Кусочек жизни. Но не сложились отношения с начальником электроцеха. А, не хочется вспоминать... Но самое главное - катастрофически не хватало времени. Я очень торопился дописать повесть к форуму молодых прозаиков, на котором должны присутствовать именитые писатели из Москвы. В повести у меня получалось всё красиво и гладко. Добро побеждало зло. По принципу: если в первом акте висит ружьё, значит, в последнем на его место обязательно повесят фотоаппарат. В реальной жизни я подал заявление на увольнение и начальник подписал мне его без отработки. А через месяц, уже на новой работе, я услышал объявление по местному радио: "Радиотелецентру срочно требуется специалист на должность начальника электроцеха"...
Мы поднялись с Серёгой на пятый этаж и прошли в самый конец коридора правого крыла здания. Комната сорок девять, редакция "Радуга".
- Постой здесь, я быстро, - сказал я Серёге и преодолевая в себе какую-то глупую ненужную робость, открыл дверь и вошёл.
В комнате сидела за своим столом лишь одна редакторша, Елена Степанова. И это уже было для меня полегче - не попаду под перекрёстный огонь ещё трёх пар искусно накрашенных глаз её коллег. На столе уже лежали приготовленные мои журналы: пачка "Крокодилов", "Юность", сборники.
На мгновение мне показалось, что я вижу себя глазами Степановой - эдакий бедный, никому ненужный проситель.
Да, действительно, глупо получилось. Зря связался... Два месяца назад, в тот же день, когда увольнялся, я принёс эту пачку журналов со своими афоризмами и рассказами. Но предварительно позвонил Саше Радунскому, руководителю нашей литературной студии, и попросил его порекомендовать меня Степановой.
Зачем мне это было нужно? Заработать пятьдесят рэ за выступление по местному телевидению? Доказать что-то бывшему начальнику? Удовлетворить своё проклятое голодающее тщеславие, покрасовавшись на экране? Или попробовать себя - смогу ли? Или же терзало проклёвывающееся желание - зарабатывать на жизнь именно литературным трудом?
Счастье не в деньгах, а в способе, которым они заработаны?
Итак, моё творчество здесь не пригодилось. Степанова обещала сначала включить меня в новогоднюю программу, потом - на двадцать третье февраля, потом - на восьмое марта, а потом я понял, что не нужно больше ей звонить, придавая своему голосу спокойное безразличие.
- Здравствуйте Андрей. Мы прочитали ваши произведения. Хорошо. Надеемся вас пустить первого апреля...
- Какого года? - Спрашиваю я, складывая в кейс журналы.
- Хи-хи-хи... Вы подумайте, что бы вы смогли прочитать.
"Ну-ну. Сказала бы прямо - забирай свои опусы и катись! Это ты должна была подумать, у тебя же всё лежало два с лишним месяца..."
- Хорошо. Я подумаю. До свидания.
- До свидания. Заходите к нам...
- Если тебе не удалось прошибить лбом стену, значит, эта стена слишком твердолобая, - сказал я Серёге в коридоре.
- Чё такое?
-Э... Пошли.
Пока мы спускались с пятого этажа, мозг решал простенькую логическую задачку - почему меня, всесоюзного автора-юмориста с десятками миллионов читателей, оттолкнуло местное телевидение? Или это личная инициатива Степановой? Наверное, нужно было пойти к её начальн6ице Остроградской, которая обо мне, вероятно, и не слышала. Но нет у меня такого таланта - себя продвигать. И не двигает меня ни КГБ, ни высокопоставленные родственники. В отличие от всех этих редакторш и редакторов...
Буквально перед самым увольнением я несколько дней работал именно в сорок девятой комнате в редакции "Радуга" - полностью менял сгоревшую внутри, в стене проводку. Повозился я там порядочно. Пришлось кое-где вскрывать потолок. Протянул пятьдесят метров кабеля от щита в коридоре. В общем, работал, лазил по стремянке, в чёрном халате, руки в извести и пыли...
Сорок девятая ко мне привыкла и перестала замечать. Они курили сигареты, гоняли чаи, говорили о чём угодно почти без ограничений на моё присутствие. Степанова - молодая брюнетка лет двадцати семи, приходила и с утра на столе складывала руки, на них - голову, и так некоторое время отдыхала, очевидно, после бурной ночи... Ей постоянно звонила Остроградская. Степанова брала трубку, дакала, агакала, а потом кривилась и сообщала остальным: - Мадам контролирует...
И после всего этого я притащил журналы с миллионными тиражами и собственными юмористическими шедеврами.
Они сначала не поняли, думали - опять пришёл "свет делать". Затем, смеялись и лишь Степанова озабоченно спросила: - А как же мы вас зрителям представим?
Видно, она никак не могла осознать, что вот этот работяга, только что делавший у них "свет", оказался всесоюзным автором-юмористом с миллионами читателей и его нужно показывать по телевидению.
Так ли всё обстояло на самом деле или во мне возмущалось обострённое, вследствие отсутствия высшего образования, самолюбие? Ведь вся моя жизнь проходила на самом дне и никто за мой талант, размноженный многими тиражными миллионами, не предложил порядочной работы...
Сколько раз я слышал от людей, прочитавших мою фамилию в газете или журнале: "А что ты заканчивал?"
Велика же вера людей в дипломированное образование! Как будто где-то можно обучить писать афоризмы, рассказы, романы... Или по формулам научить ощущать прекрасное и безобразное.
Мы вынырнули из аквариума фойе телецентра. День вовсю благоухал солнцем, морозцем и слепящим, не успевшим почернеть снегом.
- Сядем, подумаем минуту, как жить дальше? - Предлагаю я Серёге.
Мы усаживаемся на скамейку, я открываю кейс, аккуратно укладываю журналы, показываю Серёге материал на брюки, а сам всматриваюсь в небольшой заснеженный холмик. Вот-вот должна сработать в организме защита, прикрыть от стресса, от неудачи - ведь я всё-таки надеялся на телевидение, на признание в своём городе... И я интуитивно жду включения своего природного реле-защиты. И память действительно предлагает сюжет - тонкую аллегорию?
Этот холмик - цветочная клумба. Летом, в такие же солнечные сверкающие, но тёплые дни, я иногда выкраивал несколько минут для "перекура" и сидел здесь на скамейке перед клумбой. И однажды взгляд, обычно рассеяный и скользящий мимо, вдруг задержался на этом одном из немногих оазисов в каменной пустыне города.
Я смотрел и смотрел на простенькие, непородистые, покачивающиеся от лёгкого ветерка головки цветов, и как будто видел их впервые. Как будто только что на свет появился. И само слово "цветы" зазвучало в моей голове вдруг странно и необычно. "Цветы... Цветы..." - Повторял я мысленно. "Зачем они? Для чего? Какая с них польза? Но они, оказывается, нужны... Так нужны!"
Удивительно близко перед глазами оказались бордовые лепестки гвоздик и крохотные синие фиалки, и голубенькие васильки... Может, по науке, они совсем и не так назывались, но для это было неважно, я видел сейчас лишь их цветочную сущность, их непонятную сверх красоту, их смысл земной. Они как будто проникали и проникали в меня. И мне показалось, что и цветы точно также созерцают меня и сливаются со мной. Подскочил воробей и ещё более странная, детская мысль пришла: "Не было бы этого воробья и не было бы меня и всего вокруг, самой Земли, Вселенной..."
Я сидел поражённый и чувствовал, что только что понял нечто очень простое и очень сложное. Как будто побывал за пределами границ человеческого и очистился, получил от природы силы и вдохновение для дальнейшей жизни.
И сейчас, зимой, память вернула меня в те летние мгновения, и я тут же забыл и Степанову, и своё озлоблённое разочарование. День вновь показался большим, наполненным, многообещающим.
Серёга, будущий историк, воспользовался паузой и вовсю тарахтел про Турцию. Два года назад любимой страной у него был Иран, сейчас - Турция. Осенью он купил кепку из чёрного искусственного меха - такие носят только пенсионеры, и спрашивал - похож он на турка? Серёга знает о Турции, наверное, больше, чем сами турки. Зато не сдал зачёт по английскому и завалил экзамен по логике.
- Ладно, пошли, турок, шить европейские брюки...
И мы смело двинулись навстречу советской сфере обслуживания, полной подчас неприятных ожиданностей.
По дороге к трамваю попалось заведение с лаконичной вывеской "Пиво".
- Никакой фантазии! Я бы назвал - "Рок судьбы". Хотя... рок и судьба - одно и тоже. Понимаешь, Серёга, чувствую в душе остатки стресса. Осадок какой-то. Надо, наверное, разбавить его...
- Конечно, надо! - Радостно оживился Серёга.
- Тебе же нельзя, печёнка на асфальт выпадет, - после гепатита пиво ему было противопоказано.
- Ничё с одной бутылки не сделается!
Как иногда трудно найти предлог для того, чтобы не искать повод!
В ателье первого класса в отдалённом от центра районе Первой Речки, где я десять лет назад шил свадебный костюм, нас ждала очередная неудача - оказывается, ателье давно переоборудовано под пошивочный цех и заказы не принимает. Швеи послали нас в район вокзала, в ателье номер три.
В районе вокзала, в ателье номер три, мы долго ждали приёмщицу. Наконец, из узких дверей выкатилась большая круглая тётя и сказала, что брюки будут принимать с четырёх. До четырёх оставалось четыре часа. Тётя посоветовала поехать в район горпарка, в ателье номер десять.
Да, с брюками мне сегодня опять не повезло. Зато другая сфера обслуживания нас баловала... На нашем извилистом пути постоянно встречались пивные, рюмочные, закусочные... Все они действовали как швейцарские часы. После очередного фиаско с брюками нам приходилось открывать их гостеприимные двери и погашать стресс...
День, предвещавший с утра какую-то исключительную, необыкновенную премьеру, пошёл вкривь и вкось, в банальную небольшую пьянку. съехал на старую заезженную колею. Сегодня вечером не напишу ни строки. Да и завтра-послезавтра тоже... Но сейчас, с алкоголем, настроение возвышенное и даже чересчур.
Мы расположились в городском парке в уединённом уголке за чёртовым колесом. Мы сидим на скамейке, экзальтированные, возбуждённые, перед нами серая трансформаторная будка. Мы ведём разговор "за жизнь", спорим, выясняем противоречия, разделяющие нас, я забываю, что на пятнадцать лет старше. Я через край переполнен великой вселенской мудростью, я всё объемлю, всё знаю и всех вижу насквозь. Со мной бесполезно спорить.
Серёга сейчас - гений истории и географии. Он - величайший политик. Он переселяет народы. А в Турции! О-о, в Турции...
Но зимний морозный воздух делает своё дело и разговор постепенно принимает всё более реальные контуры.
- Ты, конечно, молодец, Серёга. Очень много знаешь по истории. Эрудит. Я столько никогда бы не запомнил, понимаешь ли ты.
- Мне это всё нравится, тыры-пыры, поэтому я и запоминаю.
- А тебе никогда, понимаешь ли ты, не казалась история, я имею ввиду далёкую историю, сказкой? Римские гладиаторы, Египет, средние века. Иногда подумаешь - неужели так было действительно?! И в то же время кажется, понимаешь ли ты, что только вот именно так всё и должно было быть. Чудится даже, что я это уже знал. Прочитаешь что-нибудь новое, а кажется, что я это уже давным-давно знал, что это во мне сидело как будто ещё до рождения... Всё превращается в сказку. Сказка за сказкой. И наши времена когда-то для далёких потомков превратятся в жуткую и странную сказку.
- Вот видишь, как ты думаешь. А я так не могу. Я и фантастику твою любимую как-то не понимаю. Ведь она придумана, а история есть, существовала действительно. Тыры-пыры...
- Фантастика? Это один из вариантов будущего или неосуществлённого настоящего. Может быть, мы сами выдумываем этот мир. А может, человек - робот из будущего в настоящем? Мысль - штуковина материальная. Электрическая там, или химическая, но материальная, понимаешь ли ты. И всякая пришедшая в голову мысль, какой бы фантастической она ни казалась - реальна, потому что, возможно, уже не раз осуществлена другими в бесконечности. Всё, что мы имеем в настоящем - фантастика прошлого. Главное - чтобы мысль пришла. Всё, о чём когда-нибудь думается - когда-нибудь делается. Большой вопрос только в том - КТО посылает нам наши мысли и... нашу жизнь.
Вот в таком духе мы беседуем. Серёга не сдаёт своих исторических позиций. И я с ним во многом соглашаюсь: да, конечно, история нас учит, показывает, как не надо делать и как надо. Но в отместку за свой пробел в исторических познаниях я сообщаю Серёге поражающую его новость - что когда-нибудь человечество, возможно, всё целиком поместится вот, примерно, в объёме этой трансформаторной будки, превратившись в какие-нибудь нейтрино или кварки, и полетит в другую вселенную.
- Фу-у, ну даёшь! - Вполне серьёзно пугается Серёга. - страшно, аж мороз по коже. Я как подумаю о звёздах, о бесконечности, так всю ночь не сплю! Тыры-пыры...
- Хорошо, не будем отрываться от настоящей действительности. Шерше ля фам? Странный ты парень, понимаешь ли ты. Вот мы тут сидим, а в двух минутах ходьбы стоит дом. А в нём квартира... Я в твои годы, здесь... Тут одна девушка... Сейчас она давно замужем. Не знаю, как ты живёшь? Ни разу не влюблялся. Ты эгоист. Чего-то у тебя не хватает. Не в отца ты пошёл. А? Ты ждёшь, что в тебя влюбятся? Да ты кто, мужик?
- Чё, вся жизнь в бабах? Да и вообще... Кому я такой нужен? Урод. И зачем она за Павла выходила... - лицо серёгино сразу насупилось и помрачнело.
С семнадцати лет Серёга твердит, что он урод и никому не нужен. Это его возрастной бзик и комплекс. Сначала он незаметно, как ему казалось, сравнивал мои и свои запястья, толщину коленей, ширину плеч. Потом перешёл на лицо. С каждым днём оно ему мнилось всё более и более восточным. Тогда он насел на Павла, требуя у того раскрытия тайны родословной. И тот в конце концов признался в шутку, что его отец татарин. Или китаец. Сам Павел родителя своего никогда не видел. И сейчас Серёга - ярый приверженец всего восточного. Конечно, никакой он не урод, а наоборот. Нормальный симпатичный парень, на которого заглядываются девки, на четыре сантиметра перерос меня.
- Хочешь быть любимым - полюби. Так гласит латинская пословица. Могу тебе добавить ещё и свою: чтобы влюбиться в женщину - её нужно сначала придумать. Фантазия нужна, Серёга, а ты всё упираешь на память.
- Да причём тут... Тебе хорошо. У тебя вон какой отец... был. - Уныло тянет Серёга.
Но я знаю, что он врёт. Отчасти врёт. Он одновременно и стыдится Павла, и втайне ему подражает. Но и я когда-то не вполне осознанно, конечно, пытался подражать Павлу, с которым мать прожила несколько лет.
Когда я замечаю, как из Серёги поразительно явно высовывается ег8о проклятая наследственность, мне бывает грустно и обидно сознавать, что мы всё-таки не родные братья.
Неоднажды приходила мысль - напишу роман. Что в нём будет? Отрезок времени и жизни людей и города. Я вижу, как словно грязные тряпки и струпья, опадают лачуги и бараки, как город растёт, хорошеет, становится всё красивее и удобнее. Меняются и люди города. Одни поколения умирают, приходят новые. Одни ещё живут прошлым, другие - только настоящим, многие надеются на лучшее будущее. Суть романа - сравнительные судьбы нескольких человек.
Мой отец. Как говорится - орёл, храбрец, герой большой кровавой Великой Отечественной войны. Конечно, коммунист. Грудь в орденах, именное оружие за личную храбрость. В двадцать три - майор, в двадцать шесть - подполковник. Ни единого ранения, но умирает совсем молодым, в тридцать три - все нервы и силы отданы войне. Я пережил его уже на два года...
Павел, Серёгин отец. Конечно, не воевал, схитрил. Не был ни комсомольцем, ни коммунистом. Себе на уме. Всегда старался половчее устроиться, часто - за счёт женщин. Моряк гражданского военизированного флота. Старший механик. Много лет ходил на линии Владивосток - Камчатка. Несколько суток туда, несколько обратно и месяца три на берегу. Носит морскую форму, которая необязательна для такого флота, но она неотразимо действует на женщин... Вся жизнь - длинный конвейер удовольствий, вечный праздник. Сейчас ему шестьдесят пять. Последняя жена младше на двадцать шесть лет. Всего жён было девять - официальных, и масса - неофициальных. Построил своими руками - и это его весьма положительные качества - две дачи. А когда-то, в моём детстве, он сделал сам диван, комод, люстры - руки у него были "золотые". Но... Раз пять попадал в дурдом с белой горячкой.
Мне он всегда казался каким-то анахроничным, несовременным по своей сущности. Хотя он всегда старался не отставать от моды, от молодых, играл на гитаре, последняя жена, работник торговли и подпольная богачка, купила ему хорошую машину. Он умел адаптироваться ко всем моментам нашей странной страны - поэтому и выжил. Но в душе его сидело его детство, времена, когда вокруг была дикая тайга, где он в двадцатилетнем возрасте добывал кедровые орехи и продавал. Где Владивостока ещё почти не было, где жили его неграмотные деды и прадеды. Он всегда восхищался тем, как раньше много пили и ели.
Мне Павел иногда казался героем, сошедшим со страниц романов Диккенса, Бальзака или Гюго. Напишешь - не поверят, скажут, таких людей давно нет хотя бы потому, что нет уже такого колоссального здоровья... Да и не буду я писать такой роман. Намного легче выдумывать чужую жизнь, чем раскрывать свою.
- Мой отец умер, когда мне было шесть лет, а твой тебя бросил, когда тебе стукнуло два года.
- Ну и что?
- Одно воспитание мы получили от матери. Не черта подражать своему Павлу!
- А я не подражаю. Но согласись - он всё-таки весело пожил?
- Устаревшие у тебя установки! Павел - ископаемое! Соображать надо, выводы делать! Вот здесь у тебя, - я в злости стучу по своему виску, - машина времени! Экстраполироваться в будущее надо, а не в прошлое! Павел, конечно, уником. Но, как ты знаешь, его восемь сыновей от разных жён спились, повесились, попали под машину... Дети алкоголика. Конечно, он старался быть лучше и жизнь его малиной не была... Но современный мир постоянно и радикально меняется, особенно у нас... Павел - из прошлого...
- Да я чё... Слушай, неужели сделают когда-нибудь машину времени? - Серёга рванул менять тему, видя, что я завёлся.
- Вот она и есть - машина времени, стучу я пальцем по серёгиной шапке, - если научишься ей пользоваться. В жизни может быть всё, но не больше нашей фантазии, - говорю я Серёге, но знаю, что он не поймёт, такая у него сейчас молодая фаза - физическая. Разве поверишь в двадцать лет, что жизнь прекрасное, но до жути, до безобразия короткое мгновение и ты в нём - однодневный мотылёк. Но в отличие от мотылька тебе дан какой-никакой разум и ты должен, должен успеть им воспользоваться!
По себе помню, что в Серёге, в его молодом теле, в мозгу, не обременённом пока большим опытом, борются две плохо уживающиеся друг с другом противоположности - жизнь практическая и жизнь теоретическая. Налитое соком молодости тело, словно только что лопнувший тугой цветочный бутон, требует выхода забурлившим силам, стремится скорее отдать энергию, сгореть в горячем трении жизненных коллизий, не подозревая, как быстро могут опасть свежие лепестки и что всеми этими первыми бурными стремлениями и побуждениями управляет природа, а точнее - половой гормон тестостерон...
Молодой же мозг, если в нём достаточно извилин, стремится в свою очередь отрешиться от кажущегося ему грешного низменного тела, сохранить юношескую чистоту, спеша заполнить миллиарды пустующих нейронов либо чужими мыслями и формулами, либо придумать свои.
В Серёге, кроме этого естественного процесса, соединились к тому же две совершенно разные наследственности. Мать, мечтательница и фантазёрка - теоретик. Павел - практик на двести процентов. Я до сих пор не понимаю, как могли такие разные люди объединиться пусть даже и на недолгое время. Притяжение противоположностей?
- Знаешь, ещё древние греки различали два рода жизнедеятельности: bios theoretikos и bios praktikos - жизнь теоретическая и жизнь практическая, - говорю я. Мне хочется всё-таки продолжить наш разговор. Я знаю, что Серёга прислушивается к моим речам и хоть что-нибудь от них у него останется. - И среди многих символов созерцательной жизни есть и "башня из слоновой кости".
- Да, я что-то такое где-то уже читал, - бубнит Серёга.
- И вот у подножия этой башни время от времени собираются люди действия, практики - а их большинство, и кричат, осмеивают, осыпают упрёками мечтателей, уединившихся наверху. И тем не менее, эти фантазёры, пребывающие как будто за пределами активной жизни, в мире грёз и абстракций, нужны обществу как воздух. Книги, музыка, даже наука... Это всё они, мечтатели. Понимаешь? Кстати, твой отец Павел, хотя и практик, но он много читал и библиотеку собрал приличную.
- Да я понимаю...
И я уверен, что он действительно понимает. Кое в чём он намного опережает в развитии своём меня в его годы. И как теоретик, и как практик. Зато в другом проявляет полнейший инфантилизм. С пятнадцати лет я сам стираю своё бельё. За Серёгу это до сих пор делает мать. В семнадцать я ушёл из дома, потому что посчитал невозможным учиться за счёт матери, небогатой учительницы. Серёгу же мать учит, кормит, одевает, покупает иногда дорогие вещи, и он принимает это как должное.
Сейчас, когда жизнь и люди постоянно ставят меня в унизительное положение, когда в мои уже зрелые годы мне так остро не хватает диплома о высшем образовании, я думаю: "А может, это не Серёга, а я был чересчур инфантилен, не думал о будущем, об образовании и отказался в своё время от материнской помощи?"
Мы оба продрогли. Нас трясёт то ли от холода, то ли это нервная дрожь от философского разговора. Идти домой не хочется, всего три часа. Во мне ещё живёт утреннее настроение - ощущение праздника, подсознательная вера в необычность сегодняшнего солнечного дня. Куда пойти? Семисот тысячный город, в котором прожил тридцать пять лет, пуст. Как будто я здесь приезжий. А где-то недалеко десятки людей: друзей детства, одноклассников, знакомых и бывших лучших друзей. Но не пойдёшь к ним. Не нужно и глупо. Почему так?
Серёге тоже податься некуда. Он одиночка, углублён в историю.
И всё-таки... Всего лишь в двухстах метрах отсюда есть место, куда бы я мог зайти в гости и, пожалуй, я даже почти уверен в этом, мне там был бы кое-кто рад... И пока мы сидим здесь, в парке, это чувство, эта мысль, тоже тайно сидит во мне. Словно опять, как тринадцать лет назад, я ощущаю удивительные телепатические способности Наташки Лаковой и слышу, как она передаёт мне сейчас по неким телепатоволнам: "Заходи, заходи..."
- Пошли, - говорю я Серёге.
- Куда?
- Сначала - в "стекляшку". Тут недалеко.
Стекляшка - магазинчик рядом с домом Лаковой. Он всё такой же, как и тринадцать лет назад. Я успел прожить полжизни, столько всего впрессовано в эти годы, износился, внутренне состарился, а магазинчик всё такой же и даже, вроде бы, стал лучше, светлее. Беру бутылку символического сухого. Серёга недоумевает.
- Совершим путешествие в прошлое, - говорю я ему. "Или в будущее? Ведь я увижу её настоящее..."
Подходим к подъезду. Ни о чём не размышляю, ничего не загадываю. Дома ли её родители, муж, да и живёт ли она здесь до сих пор? Я не думаю об этом. Просто иду. Зачем, с какой целью? Кто бы мне объяснил? Алкоголь играет в крови и "пьяному море по колено"?
Подъезд, лестница, почтовые ящик. Все эти типовые атрибуты современных домов здесь выглядят для меня как-то особенно, оживают в памяти. Вдруг сердце, "тронутое холодком", начинает по-молодому громко и ощутимо колотиться. Не от выпитого, не от лестницы. Сердце колотится как т о г д а... Рефлекс?
Пятый этаж, дверь. Кнопка. Всё тот же музыкальный звон. Дверь открывается.
Две-три секунды смотрим друг на друга. "Она", - узнаю я.
- Андрей, - говорит она без удивления. Как будто не прошло тринадцать лет. - Проходи. Проходите, - она замечает мнущегося позади меня Серёгу.
- Привет, - говорю я в полумраке прихожей так, как будто мы совсем недавно виделись.
Мы разуваемся, раздеваемся, я стягиваю шапку и тороплюсь распушить волосы на лбу, чтобы прикрыть залысины. Наталья включает светильник и мы с ней смущённо просвечиваем друг друга короткими острыми взглядами. Я замечаю, что она совсем не изменилась. Или я уже забыл ту, молоденькую? Такая же высокая и стройная, с широкими спортивными плечами и бёдрами, рельефно обрисованными коротеньким халатиком. Лицо без морщинок, белое. Глаза стали, правда, совсем другими, глубже запали и светились непонятной мне мудростью тридцатилетней женщины, словно смотрели на меня через слой лет, разделяющий нас.
Я почувствовал, что и она видит и оценивает меня так же, как я её. Мне иногда кажется, что люди - живые зеркала. Человек воспринимает тебя так, как ты воспринимаешь его.
- Посидите минутку на кухне? Я сейчас... У меня беспорядок, я сейчас... - Всё тот же слабый, но гипнотизирующий меня голос, волнующий своей загадочностью, своеобразностью, словно много- много обещающий...
Когда-то он на меня так действовал! Когда-то. А теперь я просто отметил, что голос всё такой же и спокойно прошёл с Серёгой на кухню. Мы кое-как втискиваемся в её заставленное пространство - кухня мизерных размеров, дом постройки тех времён, когда экономился каждый миллиметр площади.
Замечаю на столике сигареты и пепельницу, закуриваю. Серёга делает то же самое. Чувствую, как то ли от тепла, то ли от сигареты, пошла кругом голова. Смешал пиво с напитками покрепче... А Серёга ничего, как огурчик.
- Да, Серёга, странная штука - человеческая жизнь. В музыке семь нот, всего-то семь, а она кажется нам бесконечной.
Серёга смотрит на меня не понимая.
- А страстей наших, что в жизни, что в литературе ... Много как будто, а что бы ни делал, что бы ни писал - всё сводится к мужчине и женщине...
- Это всё ерунда. Сейчас бы в Турцию, - говорит мечтательно Серёга и я вспоминаю, что ему всего лишь двадцать лет.
К нам на кухню заглядывает плотный широкоплечий парень в строгом тёмносинем костюме, с загорелым лицом и рыжими усами.
- Здрасте, - скромно говорит он.
- Привет, - отвечаю я, почему-то совершенно не давая себе труда задуматься, кто этот парень. Я сижу, мне тепло, уютно, покуриваю первую за последние полгода сигарету и ничего меня не волнует сейчас. Серёга берёт пример со старшего брата.
Парень ставит для нас две бутылки пива и удаляется.
- Иди, принеси нашу из прихожей, - посылаю я Серёгу.
Серёга уходит, тут же в проёме дверей появляется Наташа, кажется, уже слегка подкрашенная.
- Пошли в комнату, - приглашает она, и я чувствую, что её голос опять тревожит меня... Она стоит близко передо мной. Я беру её за руку.
- Ну? - Спрашиваю, сам не зная о чём. Всё-таки я довольно пьян.
- Пойдём-пойдём, вы как раз к обеду.
Позади Наташи мается Серёга с бутылкой.
- А где родители, муж? - Обращаюсь к Наталье.
- Мужа ты только что видел. А родителей сегодня не будет.
- Так это Витя?! М-метаморфоза... - Виктора я помню стройненьким высоким худеньким мальчиком с узкими плечами, курсантом высшего морского училища. Тринадцать лет назад я продал свой мотоцикл, пошёл к Лаковой, застал там Витю, пригласил их в ресторан "Золотой рог", напились мы там... И больше я к Лаковой не ходил.
И вот мы сидим за столом. Да, интересное застолье... Я извиняюсь перед Витей, говорю, что совсем его не узнал, что он очень изменился к лучшему.
- Так это твой брат? - Второй раз спрашивает у меня Наталья.
- Да.
- Тот самый? - Она показывает рукой на полметра. А я просто физически чувствую, как мы сейчас волшебным образом переносимся с ней в то, наше время, когда Серёга был действительно "три вершка от горшка".
- Да, тот самый. - Я смотрю на Серёгу и как будто думаю мельком: "Неужели тот самый?"
Вижу, что Серёга несколько поражён таким отношением к своей персоне. Хочу что-то сказать ему про машину времени, что она - это мы. Мне кажется на мгновение, что я осенён некой гениальной мыслью, я хочу её высказать, но она то ли ускользает, то ли её и не было. Пьян. В тепле развезло.
Наташа рассказывает судьбы своих подруг, которых я когда-то знал.
- Слушай, это ты везде... - хочет спросить у меня Виктор.
- Да, я, - перебиваю его, догадываясь, о чём он спрашивает.
По его лицу, по интонации голоса, по короткому снисходительному взгляду Наташи, брошенному на мужа, я моментально всё понимаю. Они, разумеется, читали мои юмористические опусы. Я начинал с них и развил бурную деятельность по их внедрению в органы печати. И запорхала, замелькала моя фамилия от центральных изданий с многомиллионными тиражами до местных газет. Юморески, афоризмы. Попробуй читатель, увернись... И Витя, конечно, утверждал, что это однофамилец. Наташа, разумеется, спорила и верила, что это я. Что ж, лестно...
- Мы выписываем "Крокодил", я читала твои афоризмы. Вот один... Ах, забыла...
- Если тебе изменила память - вспомни, с кем. - Вещаю я, шутливо придавая физиономии должное глубокомыслие.
Витя с Серёгой дегустируют вино. Я к своей рюмке не притрагиваюсь, итак пьян. Наташа тоже рюмку не трогает.
- Ей нельзя. Кормящая мать. - Объясняет Виктор. И только после его слов я замечаю приметы грудного ребёнка в квартире. Коляска у стены, ползунки на стуле.
- Старший в школе, добавляет Витя.
- Ну-у, гиганты! - Мне трудно поверить, что у Лаковой двое детей. При её- то цинизме... Впрочем, может быть, она уже давно не та?
- А у меня жена тоже Наташа. Такая же высокая, как ты, - говорю я и, пожалуй, впервые осознаю, что образ этой Наташи сыграл решающую роль в судьбе моей жены.
Сидим. Бог знает из чего плетётся ткань разговора. Мы трое - Наталья, Виктор и я, погружены в странное взвешенное состояние невесомости, одновременно приподнятое и напряжённое. Наши тела здесь, что-то говорит язык, но дух наш будто отделился от нас и витает там, в прошлом. Мы не виделись тринадцать лет и нам сейчас любопытно смотреть друг на друга.
Переглядываюсь с Лаковой. Что говорить? Вспоминать? А помнишь?...
Помнишь, как мы познакомились на танцах? Помнишь, как я катал тебя на мотоцикле, выжимая из "ижака" все возможные лошадиные силёнки и ты простыла? Помнишь, как мы с Колькой закрыли вас с Нинкой у него в квартире и не выпускали. А вы забаррикадировались на кухне и всю ночь гоняли чаи и курили... А потом твоя мама меня очень и очень ругала.
Нет, мы ничего не вспоминаем словами. Мы просто поглядываем друг на друга и прошлое бесшумным вертолётом зависает над нами. Прошлое - всегда в нас, даже когда мы его не помним.
Застолье разгорается. Появляется графинчик с прозрачной влагой. Водка. Ничего не пью и не ем. Наталья периодически удаляется в другую комнату к ребёнку. Серёга с Виктором покуривают на куне в форточку.
- Ты нас просто чудом застал здесь, - говорит Виктор. - На днях переезжаем в свою двухкомнатную. Заработал. Четыре года на стройке электриком...
- Электриком?! Ты же плавал? Штурманом?
- Да, повидал, походил по загранкам... Но квартира нужна, сам видишь.
- Цветы жизни развести нетрудно - трудно для них найти подоконник? - Вставляю к месту один из собственных афоризмов, которых у меня уже набирается пара тысяч.
Но Витя его пропускает мимо сознания.
Вскользь осматриваю интерьер, казавшийся мне когда-то таким необыкновенным и загадочным, потому что здесь жила о н а. Мебель всё та же, старая. Теснотища. Как они здесь вшестером или впятером размещаются? Мать Наташи, кажется, не замужем. Мелькает мысль, что я-то давным-давно живу в двухкомнатной втроём и обстановку заменил вторично. Когда-то ни Наташа, ни её мама не верили в меня и курсантская витина форма штурмана дальнего плаванья перетянула мои гражданские костюмы...
- Да, я тогда совсем салажонком был против тебя, - продолжает Витя исповедоваться. Он уже тяпнул беленькой из графинчика. - У тебя тогда были такие товарищи мощные. Жлобы. И костюм у тебя был белый шикарный... Что я мог против тебя сделать?
- А ты хотел бы тогда что-то сделать? - Искренне удивляюсь я, потому что действительно тогда всё происходило почти так, как сейчас воспроизводит Витя. Я его в то время как-то не воспринимал всерьёз.
- Да нет... Что бы я сделал? Одно слово - салажонок. Я видел, что тебе Наташка... У тебя ведь было полно баб. Я боялся, думал, уведёшь. Она меня иногда по ошибке Андреем звала. Хотя я знаю, что у вас вообще ничего не было...
- Ну, не такой я уж был лавелас, хотя, конечно... Но возле этого вашего дома я в своё время поотирался, в нетрезвом виде особенно... Тут фокус в другом. Мы с ней чувствовали, что не сможем быть вместе. Не было даже поцелуйчиков...
- Лакова грубовата, - говорит Витя, непостижимым для меня угадыванием то, что хотел сказать я, но не сказал.
- Слушай, а может, это высшее женское искусство? Самый шарм? Знаешь, как поэт Гейне о бабах выразился? Щас, вспомню... "Сударыня, если вы хотите заслужить мою любовь, то должны обращаться со мной как с канальей!"
- Да-а... - неопределённо тянет Витя, и я по этому его "да-а", по вдруг сложившемуся узору морщинок на лице, по опущенным рыжим усам и главное, по глазам, в которых словно в многогранных кристаллах мгновенно промелькнула запись всей их семейной жизни, вижу, как Виктор, здоровый тридцатилетний мужик, будто по злой иронии художника-мультипликатора, неожиданно превращается в прежнего послушного тихого мальчика. Но ему, кажется, надоела роль покорного зятя и подкаблучного мужа? Он на пределе. Надеется спастись в новой отдельной квартире...
Сижу и тихо радуюсь, что я здесь лишь гость, что когда-то мне хватило ума кое-что предвидеть.
Возвращается с покормленной лялькой Наташа. Подходит из кухни Серёга и застолье разгорается с новой силой. Появляется за столом новое лицо второклассник Димка. Серёга с Виктором беседуют на географические темы. Виктор что-то громко сказал и вдруг в наступившей паузе Наташа обрушивает на голову мужа изощрённое нецензурное словечко. При ребёнке.
Серёга в шоке, чуть не подавился. Он, наверное, ещё не общался с переэмансипированными женщинами. Витя не обращает внимания. Мне неприятно и где-то слегка противно, но я давно знаю Лакову... Димка доедает и уходит гулять на улицу.
Виктор делает широкий джентльменский жест - забирает графинчик с водкой и уводит Серёгу в другую комнату, закрыв за собой двери. Лялька спит, мы с Лаковой остаёмся одни и тут же оказываемся на кухне. Я сижу за столиком, она моет в раковине тарелку. Передо мной её длинные-длинные белые породистые ноги, когда-то такие загадочные для меня и недоступные. Не дай бог рассказать в каком-нибудь мужском обществе, что столько лет был знаком с женщиной и ничего не имел... Засмеют!
Но я мужчина. В тридцать пять достаточно опыта, чтобы более или менее талантливо суметь разыграть страсть.
Рука моя медленно поднимается по её белой ноге. Лакова молча моет тарелку. Наконец, когда руке подниматься, в общем-то, уже почти некуда, Наталья спокойно говорит: - Андрей, убери руку.
Я убираю, порывисто встаю и целую её в губы, в щёку...
- Что ты, дурачёк, - шепчет она, отталкивая меня., - не здесь же, не дома...
Сидим, курим. - Ты можешь в ближайшее время позвонить? - Спрашивает Лакова, как-то непонятно-пристально вглядываясь мне в глаза.
- Конечно.
- У меня есть подруга... Она тебе понравится. У неё машина... Мы могли бы куда-нибудь съездить. Возьми товарища какого-нибудь...
- Да, можно, разумеется. А Витя? - Говорю я и сам не знаю - сорвался Витя с моего языка по глупости или ехидства ради.
- Конечно, и Витю с собой возьмём. В багажник, - язвительно, так же, как в молодости, отвечает Лакова.
- Давай телефон, - я иду в прихожую и вытаскиваю из кармана шубы записную книжку. Лакова надиктовывает номер.
- Кстати, как звучит твоя фамилия теперь? - Интересуюсь, чтобы в алфавитной книжке найти её заглавную букву фамилии и записать.
- Так же, как и раньше - Лакова.
- Хм... - я опять чуть ни ляпнул наивно: "А как же Витя?" - Что ты говорила насчёт подруги? - Спрашиваю, корявыми цифрами вписывая номер телефона. - Она мне понравится? Кто с кем едет? Я с подругой или с тобой?
- Там видно будет, - двусмысленно ухмыляется Лакова, выпуская струю дыма из не потерявших ещё свежести и упругости губ.
Я смотрю на неё и во мне где-то ещё далеко и бессознательно начинает что-то разгораться. Вернее, пока тлеть. Непроизвольно сравниваю её с женой и осознаю, что сравнение не в пользу моей жены. Они ровесницы, но моя Наташа выглядит хуже. Морщинки, ранняя седина, худоба. Мы много с ней потрудились. Ничего не падало с неба, всё сами. И квартира, и обстановка - на всё это пришлось затратить много совместных усилий. И вот уже несколько лет, как я пишу, получаю очень мало, гонорары символические, но она мирится с этим, верит в меня. Невольно ставлю себя на Витино место здесь, в этой квартире и думаю: "Через сколько дней меня вытурили бы отсюда с моей манией писательства и теперешней зарплатой?" Лакова - из неработающих жён. Семейный воз тянет один Виктор.
Впрочем, что это я? Что за серьёзные мысли? Сегодня я гуляю и расслабляюсь.
Наташа принимается что-то готовить, а я отправляюсь во вторую комнату. Там идёт бурный разговор о Турции.
- Турки - самые красивые люди! - Орёт Серёга.
Вижу, что Вите такое утверждение совсем не нравится и вытаскиваю их обоих из полумрака спальни на яркий кухонный свет. Чувствую, что Виктор уже несколько накалён. От Серёгиных речей или от нашего прихода вообще. И я его понимаю. Не знаю, как бы сам реагировал, если бы к моей жене вдруг явился старый приятель... Но с другой стороны я так же вижу, что они оба - Наташа и Виктор рады новым людям и развлечению. И не хотят быстро нас отпускать. Видимо, скучна их жизнь и надоели друг другу...
Чтобы поостудить страсти, устраиваю соревнование на руках. Армрестлинг. Начинает Виктор с Серёгой. Виктор довольно легко укладывает Серёгину руку на стол. Хотя, кое-какая силёнка у Серёги есть. Что ж, моя очередь.
Мы строго, на одном уровне, устанавливаем локти. Разумеется, проигрывать на глазах Лаковой мне не хочется. А Виктор по внешнему виду здоровее и меня и лет на пять моложе. Виктору, конечно, проигрывать тоже совсем не хочется. Бой самцов перед самкой. Запоздавший на тринадцать лет...
Мы давим из всех сил, даже, пожалуй, больше, используя свои неизвестные до сих пор резервы. Как йоги. Витина рука, наконец, начинает клониться к столу. Теперь можно не торопиться. Я знаю, что он уже ни за что не сможет вернуть её в перпендикулярное положение. Бросаю взгляд на Лакову. Она стоит за спиной мужа и по мере того, как рука его медленно, но неотвратимо приближается к поверхности стола, лицо Натальи так же медленно сводит гримаса сожаления. Как будто мимикой она пытается помочь Виктору. Лакова болеет за мужа!
Укладываю Витину руку, смотрю в глаза Натальи и говорю со смыслом, понятным только нам двоим: - Муж есть муж...
Она отводит взгляд в сторону и, кажется, слегка краснеет.
Витя, словно фокусник, материализует из кухонного пространства бутылку водки. Я порываюсь в который уже раз идти домой, но Лакова тоже в который раз, удерживает меня.
- Посиди ещё, говорит она тихо, чтоб не слышал муж и я улавливаю в её голосе искренность. Мне думается, что уйди мы сейчас с Серёгой и здесь сразу станет скучно-скучно, начнут они переругиваться, обмениваться непечатными шедеврами...
Предложение Лаковой покататься с подругой на машине меня всё-таки слегка ошеломило, хотя внешне я его принял как нечто само собой разумеющееся. Мозг мой разделился на две половины. Одно полушарие принимает участие в несложной беседе, второе же, словно рентген, просвечивает годы жизни Лаковой, прожитые без моего присутствия. Мне кажется, что это происходит бессознательно, что мозг сам проделывает трепанацию прошлого моей старой знакомой. Но я вру себе. Меня сознательно интересует: сколько раз Лакова каталась с подругой и "товарищами"? Насколько она грязна и стоит ли кататься мне?
Я подсчитываю возраст её детей, время, проведённое Витей в морях и океанах и, конечно, вспоминаю её опытную бдительную мамочку, под присмотром которой не разгуляешься.
"А может я - её единственный шанс изменить мужу?" - Приходит самонадеянная мысль.
"А может, это она мне изменяла все эти годы с Виктором?" -ещё более нелепая и высокопарная идея осеняет меня, но я сейчас не замечаю, что чрезвычайно усложняю, до вселенских размеров, некоторые совершенно простые и банальные человеческие отношения. Или наоборот? Чрезвычайно упрощаю отношения далеко не простые?
Время - десять вечера! Все устали. Спит в спальне Димка со своей грудной сестричкой. Мы с Серёгой, наконец, в прихожей, одеваемся. Серёга прицепился к Лаковой с историческими анекдотами. Он всё-таки поднабрался, мать будет меня ругать. Витя приглашает в гости на новоселье, не называя нового адреса. В его глазах вижу сложную-сложную гамму чувств. В них и тоска, и зависть, и попытка подавить неприязнь ко мне.
Целую шутливо-галантно Наталье руку, дружески обнимаюсь с Виктором. В свою очередь приглашаю их в гости, называю точный адрес. В последний раз взглядываю на Наташу и как-то очень близко вижу её усталое лицо, зелёные, не косметические тени под глазами и острый, напряжённо-0вопросительный взгляд. И вспоминаю о записной книжке в кармане моей шубы, о её предложении... Но что я могу ей ответить сейчас, при муже? И что я могу ей ответить вообще?
С пересадками добираемся до своего микрорайона. Двое патрульных милиционера нам рекомендуют идти ровно. Это относится к Серёге. Я горячо заверяю, что у нас всё нормально - не хватало только попасть в вытрезвитель!
- Будь мужчиной, - говорю я Серёге, но понимаю свою вину. Хотя весь вечер я и пытался придерживать Серёгу, но бесполезно. Есть у него жадность к алкоголю, очевидно, наследственная. Ему подальше надо держаться от спиртного, а я его сегодня спровоцировал.
- Не говори матери и Наташке, что мы вместе были, - инструктирую я Серёгу.
- Ну, конечно, что я, маленький!?
- Ну, давай... - я слежу, как Серёга направляется к своему дому и когда он заходит в подъезд, иду в свою сторону.
Наташа не спит, делает вид, что читает. Дочь спит на раскладном кресле-кровати в проходной комнате. Время - половина двенадцатого ночи. Она ничего не спрашивает, я ничего не объясняю. Есть у меня такое право - ничего не объяснять, если не считаю нужным.
Умываюсь, чищу зубы, ложусь. Уютно в спальне. Ковёр во всю стену, двуспальная кровать, новенький цветной телевизор, палас на полу, плотные шторы на окнах, ночной торшер. Уютно. В гостях хорошо, а дома лучше. Семья. Ячейка...
Наташа тут же засыпает. Я смотрю на её бледное лицо, заострившиеся черты. Ещё не старость, разумеется, но... Мне хочется погладить её по голове, но я этого не делаю, чтобы не разбудить.
Сна - ни в одном глазу. Состояние странное. Алкоголь всегда создаёт другую реальность. Ощущаю себя молекулой, плавающей в колбе с раствором. Рядом - миллионы таких же молекул. Они - всё человечество. К одним я притираюсь, прирастаю, с другими же мне плохо и я отплываю от них подальше.
Ночь. Тишина. Ощущаю в себе откуда-то появившуюся мощь телепатической силы. Чудится, что могу сейчас мгновенно мысленно связаться с любым человеком на планете. А может, и не только на Земле... Тело словно испаряется, остаётся лишь разбухающая до непомерных размеров голова. Самое афористическое времечко!
Беру тетрадь с рядом стоящего стула, цветные фломастеры. Увлекательнейшее занятие - создание афоризмов! Далеко не сразу я осознал, что афоризмы - это перемалывание в общем-то всем известных человеческих истин. Но записать впервые за всю историю человечества кратко, в нескольких словах общеизвестное, но распылённое в многословии и от этого расплывчатое какое-либо понятие, суждение, представление о чём-то... Наверное, это всё-таки почётно. Хотя, и мало оплачиваемо. "Афоризмы - соль литературы, поэтому платить за них нужно, как за сахар". А платят, как за соль...
Иногда афоризм даётся с трудом, иногда же - с поразительной лёгкостью, словно процесс происходит напрямую: подсознание - рука. Что требуется для создания афоризмов? Природный талант, жизненный опыт, парадоксальное мышление. Судьба.
Итак, что же дал мне опыт сегодняшнего дня? О чём я думал, что говорил, делал? Зачем, для чего?
Записываю первую фразу: ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ЭНЕРГИИ: МЫ ИСПЫТЫВАЕМ ЖЕЛАНИЯ, ЖЕЛАНИЯ ИСПЫТЫВАЮТ НАС.
Пожалуй, слабовато.
ЧТОБЫ НИЗКО ПАСТЬ - НЕОБЯЗАТЕЛЬНО ПЕРЕД ЭТИМ ВЫСОКО ПОДНИМАТЬСЯ. Вот, уже ближе, на злобу дня.
ПРОШЁЛ ВСЕ СТАДИИ, НО ТАК И ОСТАЛСЯ ЛИЧИНКОЙ.
И это всё о себе. Не слишком ли самокритично?
ДУША? ЭТО ТО МЕСТО, ГДЕ ОНА НАХОДИТСЯ...
Хм, как будто неплохо, только не каждого ума.
РОЖДЁННЫЙ ПОЛЗАТЬ С КЛЮЧАМИ ОТ СКЛАДА, ГДЕ ХРАНЯТСЯ КРЫЛЬЯ ДЛЯ РОЖДЁННЫХ ЛЕТАТЬ.
О ком это? О Степановой с телевидения?
НЕ ОПУСКАЙСЯ ВЫШЕ СВОЕГО ДОСТОИНСТВА.
А это что получилось такое? Нужно читать через стерео очки.
Можно ли в чём-нибудь выразить себя полностью? Невыраженность - бесконечна. В этом, наверное, и есть прогресс.
Чувствую, что в голове всё стало на свои привычные места. Творчество очищает и воспитывает.
Нажимаю кнопку торшера, лежу в темноте с открытыми глазами. Почему-то вспоминается прочитанный в "Крокодиле" афоризм: "Современный Цезарь - привык, чтоб за него одновременно делали несколько дел".
Наверное, существует масса вариантов. А если так: СОВРЕМЕННЫЙ ЦЕЗАРЬ - ОДНОВРЕМЕННО ДУМАЕТ ОДНО, ГОВОРИТ ДРУГОЕ, ДЕЛАЕТ ПРОТИВОПОЛОЖНОЕ.
Опять о себе?! Встаю, топаю в прихожую, извлекаю из кармана шубы записную книжку. Прохожу на кухню, включаю свет, сажусь и разглядываю корявые цифры телефона Лаковой.
Bios theoretikos? Bios praktikos? - звучит в загадочном мозгу латынь.
Сижу. Час пролетает как минута. Размышляю на уровне предмыслей, когда успеваешь понять себя до зарождения слов. Сейчас я во всём и всё во мне. Не так уж они часты эти часы самосозерцания в нашем вечном движении, но, наверное, очень необходимы. Ни в это ли самое время выкристаллизовывается что-то главное, основное, когда ты вливаешься в общее, а общее вливается в тебя, когда идёт подсчёт удачам и ошибкам, плохому и хорошему, когда прогнозируется дальнейший твой путь?
Сижу. Горит моё окошко в ночи большого города. Моё. Я...
Как странно - "Я". Хрупкий кусочек недолговечной мыслящей материи. Голова - живая микросхема. В ней - прошлое и настоящее. Она вместила в себя всю цивилизацию. И так многое ей ещё хочется вместить! "Я", МЫ", "ЗЕМЛЯ", "КОСМОС", "БУДУЩЕЕ"...
На кухне прохладно и я замечаю, что давно замёрз. Чёрным фломастером затушёвываю корявые цифры, словно навсегда пытаюсь зачеркнуть своё глупое молодое прошлое. Но знаю - бесполезно. Память у меня плохая, но есть у неё странный вывих: намертво запоминать некоторые телефонные номера...
Вместо эпилога.
Этот рассказ я нашёл через тридцать пять лет в бумагах, которые выбрасывал. На пожелтевших листах, на печатной машинке "Москва". С пометкой - "из ранних вещей". Я его не включил когда-то в свои книги прозы, совсем забыл, прочитал и вернулся на тридцать пять лет назад, в молодость.
Как же это замечательно, что мы не знаем своего будущего, на которое так надеемся!
Исчезла страна СССР, исчезли книжные издательства и литературные издательства. Люди перестали читать книги, рухнула моя писательская карьера, десятилетия я провёл на самом дне жизни и пришла пора умирать.
Жутчайшая судьба ждала Серёгу, которому я и посвящаю рассказ, жаль, что Серёга его не прочитал. Буквально через два года после этого, написанного в рассказе дня, Серёга бросил университет и пошёл добровольно в армию. В советскую армию с дедовщиной, голодом, холодом, войной в Афганистане...
Там он сошёл с ума. Сын отца-алкоголика. Его не стали комиссовывать по психике, чтобы он имел возможность закончить университет. Мама сняла рядом с воинской частью квартиру и дослуживала с Серёгой. Он кое-как восстановился, дослужил, потом закончил свой истфак, но так и не работал.
Потом он стал бороться за демократию и против бандита губернатора. И ещё он боролся со своей больной психикой. Однажды он сам обратился в дурдом с надеждой, что ему там помогут. И ему помогли: сделали электрошок мозга, запрещённый на то время по всей планете. И сразу же вытолкнули на улицу. Где его уже ждали бандиты губернатора. Они завезли его в глухой район и столкнули с шестого этажа.
Серёга упал на бетонный козырёк подъезда. Остался жив. Его в больнице собрали по частям. Повреждён позвоночник. Одна нога отказала навсегда, но другая была цела, он мог бы передвигаться на костылях. Но в больнице ему перерезали сухожилия на здоровой ноге. И когда мама стала плакать и кричать - что вы наделали?! Ей ответили: но он же враг нашего губернатора...
Пятнадцать лет Серёга ползал по квартире на коленях... Потом умерла наша мама - ей не сделали элементарную операцию... Через месяц после её смерти в квартире убили Серёгу. Убила моя бывшая жена Наташа, с которой я тридцать лет назад развёлся, и её сынок ублюдок от другого брака. Убили, всё вывезли из квартиры и пытались убить меня. Тогда бы моя бывшая дочь стала наследницей двух квартир...
Меня преследовало ФСБ - за публикации в интернете. Две уголовные статьи, конфискация ноутбука. Засунули в дурдом на год, где я встретил своё семидесятилетие.
Лакову я встретил через два года после описываемой пьянки случайно на трамвайной остановке, я ехал на работу, а она, оказывается, трудилась гинекологом и тоже шла к себе в больницу. С ней произошла жуткая метаморфоза - за два года она превратилась из молодой красивой женщины в старуху! С грубой жирной пористой кожей лица, даже ростом стала ниже. Я торопился, опаздывал и не простившись, запрыгнул в трамвай. Больше я её никогда не видел.
Давно умер Павел - в девяносто четыре года. Но прежде он совсем ослеп. Потом умерла его жена - от СПИДа. Павлу было очень стыдно... Его квартиру, которой он гордился - с импортной мебелью и уютом, отобрала его приёмная дочь, а его поместили на чердаке в коттедже, который он же вместе с женой подарил этой дочери. Умер он в нищенской больнице.
Мама наша тоже занималась серьёзно литературой, остались два талантливых романа и гениальнейшие стихи, о которых я ничего не знал при её жизни. Я разместил её творчество вместе со своим в интернете бесплатно. Никто мне не сказал и спасибо.
И получаю я нищенскую пенсию, мою квартиру сожгли, видимо, сотрудники славного ФСБ, живу я в ограбленной квартире мамы и Серёги, и долги мои за фантастическое ЖКХ уже пятьсот тысяч, мне постоянно обрезают свет и перекрывают унитаз... И попадали временные памятники на могилах мамы и Серёги, а настоящие поставить не за что. И будущее - страшно и безобразно. И жизнь наша - обман.
ЧЕМ ДАЛЬШЕ В ЛЕС, ТЕМ СТРАШНЕЕ СКАЗКА.