Я знал его. То есть видел его не однажды
в суматохе рубашек
и девиц напомаженных,
что следы оставляют на воротниках,
постиранных женами этих прохожих.
В его руках,
помимо кожи,
всегда была жидкость для утреннего обезвоживания.
Среди пестрой толпы он всегда выделялся
то ли полным отсутствием румянца,
то ль полоской на бледной щеке, оставленной афганцем.
Он измерял пространство
шагами между вывесок "Сувениры".
Обновлялись в руках у прохожих достижения мира,
умеющие определять погоду и курсы валют,
измерять шаги и считать калории.
Я ни разу не думал узнать как зовут
и услышать его историю.
Вокруг зарастал домами огромный город,
деревья меняли цвета, листами жонглируя,
а он, и в жару, и в осенний холод,
слонялся меж вывесок "Сувениры".
Он всегда был рад гостям и был уверен,
что не надо запирать на засовы двери
(не оттого, что дверей у него не было вовсе),
не отказывал коллегам в папиросе,
а музыкантам сыпал медяки,
делился с голубями пищей
и провожал улыбками деньки,
хромая в свое скромное жилище.
Не раз мне приходилось видеть мельком,
как засыпал он лежа на скамейке,
касаясь грубой ткани ранца
щекой, помеченной афганцем.
Я знал его. Вернее,
свыкся с присутствием.
На тощем теле
куртейка куцая.
.
Сегодня ветер коснулся
его шеи, в ожидании пульса,
но так и не дождался.
Позвал на помощь солнечные лучи.
Они подошли осторожно, на полупальцах,
но лучи - не врачи, не умеют лечить
комнатную температуру, и остывший пульс,
(по цельсию было три со знаком плюс).
Я знал его.
Без истории и имени.
У него на полтинник однажды выменял
томик рассказов Зощенко
и булгаковских фельетонов.
Проведет диагностику,
согласно закону,
бригада скорой, смерть констатирует,
отвезет его в морг. Только миру нет
никакого дела.
На углу в ресторане свадьба гудела...