Полнолуния свет заливается в ловчую яму,
а на дне безысходность и страх, бесконечность минут.
Там добыча не спит, на ладонях её пентаграммы
воспалённых царапин, что так изнурительно жгут.
{Говорила сестра: "Не ходи на туманную гору,
где поганое логово тварей и про́клятый лес.
Не ходи. Пропадёшь. Не ищи ты свою мандрагору.
Благородных найдём женихов, без гаданий, чудес,
чернокнижной твоей ворожбы"}. Наконец, обессилев,
застывает, как бабочка в мутных тисках янтаря.
И под утро на спящую в этой холодной могиле
из репейника сверху таращится глаз дикаря.
Молодой, скалозубый, пыхтит, озирается, тащит
на верёвке двуногую самку знакомой тропой,
представляя во рту сладковатое мясо и хрящик,
прокопчённые дымом кострища, с душистой травой.
А в пещере подумал: худая, ни жира, ни меха…
Не скули! Всё равно не сбежишь. Или камнем прибью.
Развалившись на шкуре, кидает ей в угол орехи,
привыкая к её наготе, красоте и нытью.
Так и быть: он подносит кусок ароматного сердца –
не своё, но зато от души. А как будешь сыта,
полируй мой кинжал, ведь от этого можно согреться,
хоть какая-то польза от жадного лишнего рта.
Постепенно она замечает саднящую нежность,
опьянев, обезумев от силы его и тепла.
И однажды становится так удивительно снежно.
На дубах кружева. И опять животом тяжела,
в сердоликовых бусах и огненно-лисьем наряде
{рукотворные грубые швы безразличны к ветрам}
по утрам проверяет силки, и нисколько не рада
силуэтам охотников, их чернодырым следам.
И бежит к очагу, спотыкаясь, где хмурый хозяин
вырезает для дочки свисток и фигурки зверей.
И потомки её, не меняясь от генных мозаик,
в ожидании принцев влюбляются вновь…
в дикарей.