Снега яркие кристаллы
освещают по утру
человечий мир усталый.
Всяк скрипит:"Я не умру,
вы же, - все! Но не все разом.
Под ногами, - да живой!
Жизнь - зараза! Жизнь - зараза
на закваске дрожжевой."
Всё, что нужно о заквасках,
знаю... то не са-мо-цель.
Ёжик, ужик, кот в салазках...
дружно ждут вселенской ласки,
в новый год спешат за сказкой, -
ждёт их вековая ель!
-
Самое время для смерти.
Самое время - уйти.
Эко как жизнь нами вертит!
И ни души на пути...
Вместе со мною и вишня,
яблоня мамина - то ж
к лету окажутся лишним, -
мёртвым, бросающим в дрожь.
"Ладно, к чему мадригалы?" -
годы кричат - упыри.
Цветик мой, цветичек алый,
в ночь на Купалу гори...
-
Задубело небо снеговое.
На душе, как будто, тоже лёд.
Среди бела дня собака воет,
и летит тяжёлый самолёт.
Медленно летит и очень гулко.
В брюхе что-то страшное несёт.
И во всех сугробных закоулках
белое безлюдие и всё...
-
В заоконье победила полночь, -
хорошо по-бабьи и с Луною...
А тебе необходима помощь, -
просто чтоб погладили рукою,..
непременно маминой рукою(!),
чтобы дрожь пошла промеж лопаток,
и чтоб голос “я тебя укрою,
ладно?
Отступись от сердца, боль несущий..."
Ты, подмяв подушку под затылок,
можешь разреветься ещё пуще, -
только бы не ныло бы, не ныло...
-
Обманутые мягким ноябрём,
набухли почки бузины живучей.
Ведь сколько на неё мы ни орём
за лист упорный непролазно-тучный
и ветки ни ломаем целой кучей, -
она пускает свежие ростки,
тем становясь воистину прекрасной!
И сколько б мы с ней не были жестки, -
взгляд одаряет доброй кистью красной!
Сегодня же мне жаль, родную, жаль...
Зима иную сформирует крону, -
не пощадит ни скромного чижа,
ни голубя, ни галку, ни ворону...
Летают птахи, - ищут то еды,
то места, где возможно как-то выжить.
О, бузина моя... Деяния чудны
у Господа, но твой удел недвижим.
Вот так и я, - цвету всем существом
в преддверии развязки неизбежной.
И потому пред ломаным кустом
мне падать ниц с признательностью нежной...
-
Листву вывозят за черту, -
черту жилищно-городскую, -
под лип столетнюю чету,
что так(!) по осени тоскуют,
что так(!) неистово скорбят
по дням оранжево-погожим.
Их скорбь неистово похожа
на грусть аллей, скорбящих вряд.
Сомнёт былую красоту
бульдозер. До большого снега
в прицепах, в кузовах, в телегах
листву вывозят за черту…
И станут ветви в высоте
ловить крахмальные одежды,
вселяясь в них, храня надежды,
что это те одежды... те...
-
Последний лист – не самый совершенный.
(Никто не знает, видит ли он сны.)
В своём раздумье он повис мишенью
Для времени неведомой длины.
Он весь в морщинах от дождя и ветра.
Последний лист давно уже не жёлт.
Он – дирижёра чуткая манжета.
Он – близость жеста. Он вот-вот зажжёт
Полёт зимы!.. Но пленником движенья
Зажат в скрижалях колеса времён.
Он замер в ожиданье дуновенья
Волшебной музыки бездумных шестерён.
-
В деревенский пейзаж с неземной высоты,
а, верней, - с нелегальной кассеты
песни Mercury льются для нас не святых
на каток с закутком, где в огнях золотых
с каберне я хочу точно так же, как ты,
элегантно курить сигареты.
На холодный от снега и влажный палас -
оттого нестерпимо красиво! -
(изумлён меченосца оранжевый глаз),
из влюблённых из рук твоих, важных сейчас,
словно в съёмке замедленной, только для нас,
дооолго падают семь апельсинов...
Мы седьмой домовому кладём за камин.
Мы восторгом полны под завязку!
Резедой дармовою набит палантин...
О, нажмите стоп-кадр, - дайте нам карантин
без карболки, - а просто один на один
хоть немного побыть без огласки.
-
На замок навесной закрываю свой дом, -
скажем: домик - на ржавый замочек.
И привычно кладу ключ в привычный проём, -
каждый может открыть, коль захочет.
Всякий раз навсегда ухожу по коврам
трав, листвы, снегового забвенья...
Ни синицы со мной, ни того журавля, -
из летящих - мне в спину каменья...
Но когда припадаю, больная насквозь,
к дому - к домику - к горе-жилищу,
запах времени чую, что здесь пронеслось,
и... робею от слова "Всевышний"...
-
По насту хрустящему в ясном бору
шагаем. В проталинах листья брусники
сияют нефритом. На самом юру,
где ветер и солнце... - Смотри, Вероника!
Ищи! Где-то дятел!... и прячет слезу, -
от ветра, наверно… наверно, от ветра...
Последних нарядов блестят на весу
последние перлы. В семи километрах
всего лишь от дома. Обувкам каюк! -
пинаем дернину в оранжевых иглах.
Упавшую шишку зачем-то жую,
а ноги сырые по самые икры.
Невидимый дятел нас просит смотреть
и слушать он просит нас. Браво же! Браво!
Мешок наш наполнен на целую треть,
и мох в нём холодный...
- Куда нам?
- Направо…
Смеёмся, добычу к машине влечём.
Мой "Додж" весь забрызган колёсами встречных.
У мамы такое девчачье плечо!
Вот так бы и шла рядом с мамою вечно.
-
Герани, познавшие лето
на клумбе под солнцем большим,
зимой - батареей согреты -
не могут цвести от души.
И жить-то не могут, не могут...
хоть лампу включи, хоть залей!
Им нужен весь мир понемногу -
с купанием в росной заре,
с восторгом пред пением птичьим,
с громами в сверкании злом!
От мира и чары девичьи,
от мира и сил гарнизон!
... А те, что под крышей в апреле
пустили свои корешки
от веточки, выжившей еле, -
засунуты были в горшки,
и выросли, домом хранимы,
на подоконнике средь
таких же до дури ранимых, -
весь год не узнают про смерть.
И цветом и зеленью жгучей
им долго царить суждено.
... Не ведавший доли могучей
(пускай под разящею тучей!),
живёт и ему всё равно...
-
Вороны слетелись на пир вдоль хибарок, -
обедают тушкой подруги подбитой.
Ну, чем не подарок?.. ну чем не подарок...
распластаны перья и кровью пропитан
свежайший снежок на дороге красивой,
да крылья мелькают невинным курсивом.
Мы те же вороны, - летим на добычу, -
Халявную ценим дороже и слаще.
Ответь, не молчи, тупо шею набычив...
мы все в этом мире лишь твари дрожащие.
Прости... не хотелось мне слов нежелательных,-
я тоже лишь персть, я ведь тоже летательна!
-
По небу тучи. С юга ветер.
Но и на юге не тепло.
Боюсь упасть, - лежать в кювете
с позорно задранным пальто.
А рядом голуби и дети, -
безгрешны, аки небеса,..
вот баба в войлочном берете,
у бабы в сумке колбаса.
А вот мужик, - на переносье
одна морщина, - однолюб...
На баннере батон в колосьях.
И всюду море женских шуб, -
трепещут меховые фалды!
На лицах снежный позумент.
К менту припал турист поддатый,
но не меняет позу мент.
Скачу я, ангелом хранима,
смятение переборов.
Из-за сугроба смотрит мимо, -
любым ветрам неуязвимый,
отлитый в бронзе - подвиг зримый, -
землепроходец Хабаров!
-
Сбежали-таки птицы от меня! -
прошелестев на небо чёрным стягом.
Заботу ближних, чур, не отменять!
И виться надо мной, как над рейхстагом,
не стоит, глупые. Я вам несу жратву, -
сухарики там, семечки, пшеницу...
Бесхозную пернатую братву
я приглашаю просто подкрепиться!
Мне очень больно, выйдя за порог,
ступать по птичьим перышкам и крыльям,
на каждый день давать себе зарок
и плакать, плакать, плакать от бессилья...
Вот мой отец (люби его, Господь,
на равных со святыми в мире лучшем)
жалел небесных, - преломив ломоть,
посредь двора кормил собственноручно.
Лицом сияя, он мне говорил:
"Мороз не страшен сытой-то пичуге!",
и на рассвете фортку отворив,
кормушку наполнял с участьем друга...
... Старик - герой войны, а был убит
в ночном дому кроваво и жестоко.
Земные птицы - галки, воробьи...
просите об отце моём высоко!
-
Выпрягают из телег
лошадей, - готовы сани.
Повенчает белый снег
за ночь землю с небесами.
Но окажется свежей,
чем парча четы беспечной, –
санный след. К его меже
причастится бесконечность...
-
Когда мой город (крошечный такой)
укроется огромными снегами,
во всей России воцарит покой,
и вьюги будут делать оригами
почти полгода, белыми тряся
листами писчей и не писчей тоже...
А в тёплой тёмной норке у лисят
никто уютных снов не потревожит.
-
Ты до сих пор звучишь в моей душе, -
то регги солнечным, то серебристым блюзом.
Ты, верно, был бы лучшим из мужей, -
Творец же предпочёл иным союзом
соединить...
И только лишь замрёт
смычок безвестный, - покоряясь року,
струна безумства тишину прорвёт!
О, не увязнуть только бы до сроку
в фантомной боли -
(даже не задень!) -
пускай давно болезный отнят орган.
Но камертон настроит на... сирень, -
пурпурной бездной запоёт аорта!
Печаль - что осень, павшая на март, -
замрёт и выдаст соул ясноглазый, -
его подхватит джазовый азарт!
Я в этом марте не была ни разу...
А музыка... она всегда одна.
Да, да, - одна, и об одной любви лишь
звучат ракушкой, поднятой со дна,
косматые шторма и штили, штили...
-
Я очень хочу для тебя много денег
и рядом с тобою хочу много места.
Мы деньги с тобою куда-нибудь денем
в какие-то три, иль в четыре присеста.
Нам некуда деться
от мира, в котором важны только деньги.
Из нас каждый первый без них умирает, -
совсем не от вируса... Бедные дети, -
им надо рассказывать сказки о рае.
Им надо увидеть пример в наших лицах,
чтоб к богу стремиться...
А мы лишь к деньгам непременно стремимся,
и длимся, и длимся, и длимся, и длимся...
Мы кровью блюём, но хотим только денег
и с каждой секундой однее, однее...
-
В непогоде свой аврал -
как во всяком откровенье, -
ветер с веток рвал и рвал
листья с небывалым рвеньем!
Слякоть разводил и мок,
пузырил до пены лужи.
Он в порывах занемог,
гениально занедужив,
без разметки рисовать,
резать без резца гравюры,
стричь под ноль, порассовав
пряди медной шевелюры
где попало: под забор,
на крыльцо и за карнизы,
парикмахера позор
утром в дань отдав капризу
знатной модницы в манто
из заморских горностаев!
…А под вечер все не то, –
белый мех осел, растаял…
-
У калитки бабы Кати
снег с мосточков не сметён.
Ух, как годики-то катят!
Дом был строен на житьё
век назад, поди, - не меньше.
Да и Катин век не мал...
Но получена депеша
и убита наповал
жизнью, смертью ли, - не важно... -
унеслась не за моря.
В доме холодно и влажно,-
зря июльская заря
стены гладила привычно,
зря шумел берёзок строй
на вороний окрик зычный
этой резвою весной.
Зря был крыт смолёной толью
утлой крыши чёрный горб.
В междурамье плошки солью
(не гнила б избёнка чтоб)
зря белеют, - нет хозяйки.
Краснощёкой Кати нет.
На крыльце метёлки, шайки...
Зря... Зато какой тут свет!
-
Вот она вытекла в сумерки вязкие, -
синька из рук горе-прачки мечтательной.
Город набит декабрём под завязку и
хинькает вслух под чердачною патиной:
“С отчего ложа домушечкам маленьким,
скверикам бедненьким, улочкам кривеньким
хочется тоже в старушечьих валенках
взять и рвануть, не поспорив на гривенник,
в лето ли, в Лету ли…” Остолбенелая,
молвить не смею. И канули жалобы
в небо ли, в нёбо ли слова неспелого…
Мой визави, нам с тобой не мешало бы
выпить за прачку бутылочку белого!
-
меня сегодня ночью испугала
большая в небе синяя звезда
такую никогда я не видала
казалось что вот-вот ей будет мало
ночного места и тогда тогда
она обрушится на лес и города
и больше никогда уже не станет
их больше никогда уже не станет
но кто-то должен после рассказать...
-
Не знаешь куда и глаза приткнуть,
чтоб стало не столь печально.
Но это ТВОЙ путь, - единственный путь, -
страшнее чем обручальный.
Поэтому только придёшь домой
и скинешь в грязи ботинки,
как солнечный день пропоёт - "жи-вой!"
и будет машинкой Singer
строчить золотую канву на всём, -
на раме и на помойке!
И с перелётным своим гусём
(в небе он тоже его пасёт)
перегогочет бойко!
Ты же иди собирать на стол
разные там варенья.
Выпить бы надо грамулек сто
за редкое озаренье...
-
Я выпускаю бабочку в сентябрь,
поймав в ладошки, чтоб не повредить ей
трепещущие крылышки. Летите
и вы, мечты, навстречу всем смертям!
Гляди-ка, - расхлебянено окно,
совсем как в мае, - лето ещё дышит,
да и душа моя пока что не ледышка!
Лети, камлай* подальше и повыше, -
пленения иссякло волокно!
Ещё вчера мне было всё равно, -
мне, растоптавшей небо под ногами,
зелёными в цветочках, сапогами;
мне, говорящей скучные слова;
мне, для которой жизнь, что бечева,
а бабочка лишь только оригами...
Лети, ни в чьи ладони не присев,
на ликованье клумбы в старом сквере.
Лети, пока полёт не эфемерен, -
тебя заждался юный львиный зев.
-
На замок навесной закрываю свой дом, -
скажем: домик - на ржавый замочек.
И привычно кладу ключ в привычный проём, -
каждый может открыть, коль захочет.
Всякий раз навсегда ухожу по коврам
трав, листвы, снегового забвенья...
Ни синицы со мной, ни того журавля, -
из летящих - мне в спину каменья...
Но когда припадаю, больная насквозь,
к дому - к домику - к горе-жилищу,
запах времени чую, что здесь пронеслось,
и... робею от слова "Всевышний"...
-
Мой август завершается вот так:
кругом жируют шапки георгинов!
То лето, не жалея живота,
и на шажок не смеет воробьиный!
Болит плечо, колено - иногда...
все признаки дождливой непогоды.
Но это ведь такая ерунда
в сравненьи с этим боем ежегодным!
Я говорю про осень, что грядёт
не то, что календарно, - а бесспорно.
Да, выглядит порой, как мародёр,
но раздевается без фетиша и порно...
-
Цвет под окошечком задумчивым
привычной свежестью пылает.
Но мне его не видеть лучше бы...
Он ничегошеньки не знает...
В своем незнанье непорочный, он
раскидывает чуть белесые
живые руки — ветки сочные
под опадающей березою.
Тугой бутон в заботе вычурной
вновь разжигает для свечения.
Возможно ль это чудо вычеркнуть,
когда ложится тьма вечерняя?
-
Надо прорву закрыть в глазах
и лежать, притворившись дохлой.
В них тогда залетит оса,
по-осиному станет охать.
Не жужжать там: ”Ж-ж-ж… жива!”
и не вить в ней гнезда для деток.
Станет жёлтою голова,
станет жёлтой накрыт газетой
торс доподлинно некрасив.
Но зато будет свет лиловый
кардамонный писать курсив, -
в золотое уверив слово.
-
сама с собою неустанно
она болтает днём и ночью
то просит ТАМ за маму Анну
то над собакою бормочет
то ей приспичит заругаться
на грязный двор и бездорожье
на то что милых восемнадцать
ей возвернуть никто не сможет
её общение с собою
напоминает шорох рощи
там ветви рвутся в голубое
но не взлетая ропщут ропщут
-
Отыскалось платьице с выпускного вечера -
серебрится вышивка на груди -
из кримплена белого, говорили “вечного”.
Размечталась – праздники впереди!
Покупали (важно ведь!) в магазине свадебном, -
ценник – месяц вкалывать – сто рублей!
Дефиле трельяжное завершилось затемно, -
офигеть! - я лучшая, хоть убей!
Плотненько по талии, рукава – фонарики,
солнцем шестиклиновым юбочка кружит.
Для влюблённой платьице, кто ещё подарит ей?!
… сохранила мамочка, не снесла чужим…
Вот стою под яблоней, знаю - будут яблоки -
мама-мама-мамочка - белый твой налив -
в День Преображения (смертным тоже якобы)
...сохнет на верёвочке платьице любви...
-
Вот она вытекла в сумерки вязкие, -
синька из рук горе-прачки мечтательной.
Город набит декабрём под завязку и
хинькает вслух под чердачною патиной:
“С отчего ложа домушечкам маленьким,
скверикам бедненьким, улочкам кривеньким
хочется тоже в старушечьих валенках
взять и рвануть, не поспорив на гривенник,
в лето ли, в Лету ли…” Остолбенелая,
молвить не смею. И канули жалобы
в небо ли, в нёбо ли слова неспелого…
Мой визави, нам с тобой не мешало бы
выпить за прачку бутылочку белого!
-
Я очень хочу для тебя много денег
и рядом с тобою хочу много места.
Мы деньги с тобою куда-нибудь денем
в какие-то три, иль в четыре присеста.
Нам некуда деться
от мира, в котором важны только деньги.
Из нас каждый первый без них умирает, -
совсем не от вируса... Бедные дети, -
им надо рассказывать сказки о рае.
Им надо увидеть пример в наших лицах,
чтоб к богу стремиться...
А мы лишь к деньгам непременно стремимся,
и длимся, и длимся, и длимся, и длимся...
Мы кровью блюём, но хотим только денег
и с каждой секундой однее, однее...
-
Ты не грусти, что я сильно тревожусь
в хмурый рассвет.
Всякий тревогу ту чувствует кожей,
будто раздет.
Будто раздет, и стою на ветру я, -
не обессудь...
Конь лихоманский звенит белой сбруей, -
просится в путь.
Просится в путь и листва ледяная.
Пар изо рта.
Как же опять дотянуть нам до мая, -
как скоротать
срок нескончаемый - век не короткий -
целой зимы?
Ты мне поможешь вытащить лодку?
Прежде с кормы
всё же закинем щедрые снасти
в поздний сезон.
Холоден, сер, одинок, беспристрастен
стал горизонт.
-
Мы ТРОИЦУ прожили у реки, -
денёк невзрачный у невзрачной речки.
Поодаль мыли тачки мужики, -
невзрачные такие человечки...
Мы жгли костёр из веточек сухих,
вода бежала в речке очень быстро.
Мы обошлись без водки и ухи, -
четыре бабы, - отдыхали чисто...
Наташка рассказала нам про Лувр, -
про то, что Мону Лизу там не видно
из-за китайских множества фигур.
Но нам, однако, было не завидно.
Когда под вечер стали уходить,
то оказалось, что нам страшно очень
наш костерок доверчивый убить, -
невзрачного денька живой кусочек...
-
Вот-вот начнёт пугать, сверкать, греметь!
Вода смешает землю с небесами!
Покою летнему вот-вот наступит смерть!
Да вы сейчас увидите всё сами
как ветер заиграется с трусами
на старенькой верёвке бельевой,
в теплицу дунет, наступив на жабу,
(c трухлявой лестницей ему б шутить не надо!),
порявкает в трубу, поднимает вой,
но ничего не сделает со мной...
я ж не покину своего дворца(!),
лишь под поток поставлю нашу ванну, -
прогромыхав ей от амбара до крыльца,..
возможно я оправдываться стану,
что перепутала прелюдию грозы
с ночною мглой, что отползёт к востоку.
Лицу сухому без живой слезы
покажется жить далее жестоко,
и я пойду молиться к водостоку...
И небо рассмеётся, прыснув:"Зы!"
-
Над затоном чайки хором кричат,
в лодках зычные моторы рычат,
бабы с берега полощут бельё, -
всё в Рязанихе клюёт окуньё!
А над Кичугой в Иссадах светло,
через верх садок, - на славу улов.
Смачно варится уха в котелке,
мелочь вялится в сухом ветерке!
На Заёмкучах разлив в берегах,
в щуку целится и бьёт острога,
три заглотыша, - мал мала хвосты, -
всех в крапиву, да в тенёк под кусты!
Плоскодонка чуть касается дна,
щука в зарослях стоит, - не видна.
Чуть дыша лежишь, бликует вода…
Стрекоза в траве…рука в оводах…
В Лузе стерлядь, - ей на нерест идти.
Ох, в охотку рыбачёк попыхтит!
Под Ковырзой ночь не спит браконьер,-
самоловы, сеть на хитрый манер.
В месте Ламаниха, Богом храним
(на живца минога), скользкий налим.
На проводку с лодки спиннинг хорош,
на блесну – судак, на доночку – ёрш.
Под Бернятино на Шомоксе клёв.
Говорят, сороги в ней до граёв.
Бреднем речку обуздав поперёк,
лихо бухает хмельной паренёк!
загоняет рыб корягой в мотню.
....Вот и лето так – денёчек ко дню.
А над Сухоной клубят облака,
к бурым тянутся Двинским берегам.
Устье Юга тонет в море дымков.
Вот таков рыбацкий край мой, таков!