Мое детское шагает по комнате. Ему кто-то зашил глаза.
Линии горбом верблюжьим сложились в подобие рта.
Мое детское руками мелкими ищет живот плюшевый, -
не находит, конечно. А чего оно ждало от будущего?
У моего детского 28 размер и отпечаток мелкий,
у него в снегу перчатки извечно сушатся на батарее.
Оно спотыкается, бьется, куда ты, дурное, прошлое?
У тебя же глаза зашиты, с зашитыми ты и на ощупь
не найдешь меня.
Мое детское решается в салки, пытаясь дотронуться к телу,
к разуму тянет лапы медвежьи обмазанные чистотелом.
Шагает так гордо, знаково, будто право имеющее
живым притворяться и трогать меня за слишком важные вещи.
Мое детское делает вид, что не изменило, не бросило,
что мол оно всегда тут, как между прочим, било колени об поручни,
мол сидело, все бавилось, ждало, пока я допишу стишата,
чтобы после прижаться к ребрам, расправив годами сжатое
или разросшееся "ничего".
Я снова беру его на руки, на этот раз зашью рот.
Свяжу его ноги, пальцы, на цепь посажу так, чтоб
оно не сбежало. Но все равно. Даже с глазами зашитыми
оно найдет дверь. В память. Теперь постоянное свое местожительство.