И кованого леса нагота
твоих оград, и лес нагой за городом
ресницами чистейшего листа
свирепо режут глаз и воздух вспоротый.
Ах, рай из бронзы и камней, увы, –
кормлю твоих грифонов я простуженных.
Склонили лбы чахоточные львы –
полого, и бугристо, и натруженно,
храня громоздкое молчание.
Рыдая рвано, реет над землёй
твоих соборов каменное кружево.
Вверху – продрогло, снизу – грозный слой
костей бездонно-звонких, заскоруженных,
сплетённых, перепутанных сквозь стон,
разбитых. И взирает мерно-мертвенно
в небес нечёсанных набрякший сон
железо кровель взглядом тускло-медленным,
храня громоздкое молчание.
Вороны примерзают к облакам
(вина в глазах колюче-неоправданных).
Глядятся ржаво-сытая река
и небеса друг в друга неугаданно.
В объятиях пустых косых лучей
обрюзгло дремлют улицы огромные,
а трупы хищные – людской ручей –
назойливо спешат в метро утробное,
храня громоздкое молчание.
И вот немилосердной синевы
разверзлась пасть, ревущая натужно.
Ах, рай из бронзы и камней, увы, –
не накормил грифонов я простуженных.
Твоим изранил руки снегом я,
и капают твои закаты в кровь мою.
На дне морозном пёстрая змея
моей тоски стыдливо-льдистой кроется,
храня громоздкое молчание.
P.S.
Не больше, чем монета, станет солнце.
На рострах парус города покоится.
Витийствуя, в мой сон рассветный входят
морские девы, скользких спин лишённые.