Все строчки мои разлетятся по ветру,
а время их фабулы переиначит.
Рифмованной грусти пространные метры
никто не прочтёт, и никто не заплачет.
Никто не узнает на улице чёткий
мой профиль в очках, и не крикнет в восторге:
«Смотрите – тот самый, который почётный!»
И «браво!» ничья уже грудь не исторгнет.
Я знаю простые хореи немного.
Неведомы мне изощрённые масти.
Любитель высокого, чистого слога,
народного косноязычия мастер.
Но зуд графомана подобен падучей:
участья врачебного требует тоже.
И тянется текст паутиной паучьей,
за грифелем, в ямбы как-будто уложен.
Недугу процесс этот точно поможет.
Пилюлями сыплются рифмы шедевров.
Падучая сгинет, не сгинуть не может
в отчаянных литературных маневрах.
Но стану опять карандаш и бумагу
терзать, цепенея над буковок вязью.
И снова шеренгами ровными лягут
заглавия гласных, согласных согласье.
Я буду кропать свои вирши, покамест
хоть чьё-то вниманье займёт на мгновенье
народного косноязычия замесь
в моих непричёсанных стихотвореньях.