О русской эмиграции написаны, наверное, тысячи книг. Да и сами эмигранты писали мемуары. Но от внимания большинства историков (советских потому, что дело касалось «недобитой аристократки», иностранных потому, что не была ни потрясающей красавицей, ни, между прочим, особой голубых кровей) ускользнула уникальная судьба уникальной женщины, родившейся в 1894 году и ушедшей из жизни 15 декабря 1998 г.. в возрасте 104 лет. А между тем жизнь ее уникальна: женщина перенесла столько, сколько с лихвой хватило бы на десятерых мужчин. И осталась женщиной – изящной, утонченной, русской до кончиков пальцев. Даже на чужбине в эмиграции.
Девочка родилась в семье полковника Федора Ивановича Котлова и его супруги Нины Георгиевны, дочери флигель-адъютанта Александра Второго Георгия Николаевича Мандрыко и его супруги, фрейлины императрицы Екатерине Васильевне Полтавцевой из рода Рюриковичей.
Счастливое детство, в котором были игры с детьми-ровесниками из царской семьи, кончилось, когда Георгий Николаевич погиб, упав с лошади во время маневров. Осталось пятеро сирот, среди которых была и Нина.
Первые годы учебы в Патриотическом институте, да и позднее, вплоть до своего замужества, Нина ощущала заботу царственных особ. Особенно памятными были каникулы, когда Александр Александрович развлекал своих детей – Ольгу, Ксению, Николая, Михаила, Георгия – и институтку Нину различными забавами: катание на коньках и санный поезд – зимой, качели, «гигантские шаги» и горки – летом. Покой, доброжелательность, царившие в Венценосной семье, запомнились Нине на всю жизнь.
27 января 1893 года красавица Нина Мандрыко по взаимной любви вышла замуж за генеральского адъютанта генерала капитана Федора Ивановича Котлова. А 27 января 1894 года родилась их первая дочь. Девочка была славная, улыбчивая, – все отмечали необычайную привлекательность ребенка. Девочку назвали в честь матери – Ниной.
Быт многих дворянских семей определялся матерью, ее способностями, навыками, успехами, религиозностью. Будучи уже в преклонных годах, пережив войны, революцию, изгнание, нищету, Нина Федоровна всегда помнила дом родителей, его быт, порядок, определенный матерью, ее неистовую религиозность. По вечерам, если не читались за круглым столом литературные новинки в журналах «Русский вестник» и появившейся позднее «Ниве», родители музицировали: Федор Иванович играл на скрипке, Нина Георгиевна ему аккомпанировала на фортепьяно; в доме пели, устраивали музыкальные вечера, праздники для детей.
В 9 лет Нина получила в подарок альбом для стихов, открывавшийся рисунком и стихами отца. Таланты родителей в музыке, живописи достались детям, внукам, правнукам.
Когда Нине исполнилось 8 лет, семья перебралась в Ригу, где отец получил должность военного коменданта города. Рига была городом более немецким по архитектуре, быту и стилю жизни. Население говорило прежде всего на немецком, прислуга была тоже из немцев. Круг друзей Федора Ивановича и Нины Георгиевны сложился из русской военно-аристократической элиты города.
С осени Нина стала приходящей ученицей в институте Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Подобные учебные заведения для девушек были открыты во многих больших городах России. Они не так запомнились, как Смольный, – с его историей, именами и архитектурой, но принесли много пользы.
При поступлении в Институт, в августе, надо было пройти приемные испытания: математика и русский язык, чтение одной из басен Лафонтена на французском. Нину к приемным испытаниям готовила мать. Если математика требовала систематических занятий и даже контроля отца, то все остальное было привычно с детства: чтение, писание, заучивание наизусть.
За годы жизни в Риге появился еще один язык – немецкий: кроме преданной служанки Ленхен в доме жила кухарка Ева (эта немецкая женщина разделила все радости и горести семьи до их отъезда с началом войны в Харьков). Учительница музыки фрау Зильберт тоже способствовала языковой практике детей.
В 1908 году пятый класс рижской гимназии Садовского, где Нина училась после института, расставался с ученицей Котловой: Федор Иванович получил назначение снова в Вильно. Было жаль брусчатых мостовых, четкости и величия Домского собора, Ратушной площади... К родному Вильно привыкать не было необходимости: слишком яркими и незабываемыми были детские впечатления.
В огромном старинном здании с аршинными стенами, с внутренним садом помещался институт для девочек. Первое, что увидела новенькая, изящная маленькая брюнетка, войдя в актовый зал, украшенный портретами царей, была большая красная доска, на которой золотыми буквами вписаны имена институток, получивших золотую медаль за успехи в науках. За вечерним чаем, делясь с домашними впечатлениями о первом дне, Нина умолчала о клятве себе – «Мое имя тоже будет на этой доске».
Обещание она выполнила.
Продолжать учебу Нина решила только в Московском университете. Во время поездок в Москву здание на Моховой привлекало необычайно. В счастливые для нее осень-зиму 1911–1912 годов случилось и много юношеских влюбленностей. Приехала из Италии крестная, осыпала крестницу подарками – платья, украшения, кружева. Жизнь казалась праздником, ничто не предвещало трагедии.
Шел март 1912-го. Как-то раз вечером шаги отца в гостиной внезапно прекратились, шум падения испугал занимавшуюся Нину; вбежав в комнату, она нашла отца на полу, без сознания... Пуля, засевшая в теле Федора Ивановича с 1905 года, пришла в движение. Все было кончено в течение нескольких минут.
Горе, слезы, панихида… Восемнадцатилетняя Нина стала главой семьи.
Необходимо было думать о семье и собственном будущем. Мечты о дальнейшей учебе были отложены, в ответ на поданное в Министерство народного просвещения прошение Нина Федоровна Котлова получила должность классной дамы в Институте для девочек. Первыми воспитанницами Нины были обожавшие ее ученицы 4-го класса.
Однажды, возвращаясь с прогулки, мать и дочь встретили подтянутого немолодого военного. Через несколько дней среди карточек посетителей лежала визитка Петра Никитовича Бурова, а в четверг вечером возле дома остановилась его коляска.
На следующий день мать Нины рассказала ей о новом знакомом: о его знаменитом в Костроме родовом гнезде, о предках, среди которых был знаменитый Иван Сусанин. Потом коляска Петра Никитовича все чаще появлялась возле дома Нины, по воскресным дням совершались загородные прогулки, потом Буров пил чай у них дома…
В конце месяца мать сообщила Нине, что Петр Никитич просит ее руки... Она ответили согласием: почти двадцатилетняя разница в возрасте ее не смутила, настолько интересен и незауряден был жених.
Дальше все завертелось – помолвка, предсвадебные заботы... Поездка в Петербург, где Буров в соответствии с происхождением, должностью и званием, должен был представить будущую жену Двору. Император Николай Александрович, ценя полковника не только по службе, но и как друга, с удовольствием смотрел на избранницу Бурова – изящную, стройную брюнетку с огненными темными глазами .
В 1913 году Нина стала женой. Свадебного путешествия не было – траур только что сняли, но поездка с мужем к месту его бывшей службы на Восток наполнила душу Нины радостью, новыми впечатлениями. К осени вернулись в Вильно; Нина обустраивала дом с присущим ей вкусом, украсила его собственными картинами, а также коврами и безделушками, привезенными Петром с Востока из его многочисленных поездок.
Муж, занятый в штабе генерала Ренненкампфа, где он служил начальником разведки, еще преподавал в военном училище; его уроки по тактике признавались блестящими. По вечерам он допоздна сидел за рабочим столом. Трудно вспомнить, кому первому пришла в голову шальная мысль о том, что Нина могла бы стать помощницей мужа в проверке работ курсантов, высвободив Петру необходимое время.
Вряд ли курсанты подозревали, что уверенные пометки на полях их работ выполнены изящной женской ручкой, настолько толковыми и четкими были замечания.
Рождение дочери, крестины, поздравление крестного, генерала Рененнкампфа, были, пожалуй, последними радостными событиями молодой семьи. Дальше – выстрел в Сараево, война, служба мужа в действующей армии, Нины – в Красном Кресте: с началом войны она записалась сестрой милосердия в Виленский гарнизонный госпиталь.
Случались и недолгие встречи с мужем. В ожидании очередных родов выносить беспощадный режим войны было всего труднее. В какой-то момент Нина, получив сообщение от мужа, вырвалась к нему в Петроград, оставив новорожденного Петрушу со своей матерью.
Время разметало прежде благополучные семьи. Буровы решили, что лучше и безопаснее Нине с детьми переждать войну в Финляндии. Кто же знал, что «переждать» не случится: рушился мир, страна, устои; ранее доброжелательные финны становились агрессивными и неприветливыми.
Тем не менее какое-то время Нина с детьми провела в Келломяки – это и стало ее опытом нового времени, новой страны и судьбы. Ей казалось, что здесь, в купленном еще до войны имении, можно будет пережить весь этот кошмар. Здесь было тихо, покойно, надежно, но… голодно. Соседи отказывались продавать продукты, отводили при встрече глаза. Пришлось возвращаться в Россию, в Петроград.
Уже не Санкт-Петербург…
Но зато удалось воссоединиться с мужем, чудом избежавшего смерти. Восставшие солдаты зверски убивали всех офицеров, раненых добивали с особым удовольствием. Когда разъяренная толпа солдат бывшего 37-го полка вывела генерал-майора Петра Бурова на расстрел, он мысленно попрощался с женой и детьми, солнцем и небом над головой. В этот момент между ним и озверевшей толпой и встал комиссар, бывший горнист полка Иннокентий, которого Буров когда-то вынес раненного с поля боя.
- Стой, братва! Я на плечах своих вынес его из-под огня. Дак он же нам как отец был. Справедливый. Солдата зря не наказывал. Нет, товарищи, кончайте меня, раз такое дело. Меня, но не его!
Петр Никитович даже не помнил его фамилии, зато солдат помнил, кому обязан жизнью и чтил добро и справедливость генерала по отношению к простым мужикам, воевавшим под его началом. И Бурова отпустили.
Чудо? Безусловно. Но таких страшноватых чудес в жизни Нины было предостаточно.
«В ненастную декабрьскую погоду 1919 года мой муж, двое маленьких детей и я на бронепоезде "Мстислав Удалой" отступали от Харькова, с многочисленными остановками, починками разобранного пути, с боями и перестрелками с красными. На столбах, на семафорах раскачивались повешенные. Чья это была расправа и кто болтался на веревках - имена их Господу известны...
Наших спутников беспощадно косил сыпняк, и "Мстислав Удалой" был больше похож на полевой лазарет, чем на бронепоезд. Наконец, докатились мы до ст.Тихорецкой, освободились от мертвецов и сдали в госпиталь больных.
24-го декабря днем мы были в Екатеринодаре. Приютил нас в маленькой комнатке, на Базарной улице, гостеприимный грек. Мой муж саблей срубил в парке елочку, украсил ее орденами (их было у него много: две бриллиантовые персидские звезды Льва и Солнца, золотая от Эмира Бухарского, Белый Орел, Владимир 2-й степени с мечами и много, много медалей и младших наград; Георгиевский же крест он всегда носил на себе). И так в последний раз мы отпраздновали Рождество на нашей Родине».
В феврале 1920 г. муж с Добровольческой армией отступил на Новороссийск, Бурова переехала в Горячий ключ.
«Здесь и началась моя партизанская эпопея. Беседы с осколками донских и кубанских частей убедили меня в полной их растерянности и отсутствии какой-либо организации и цели. Не было ответов на вопросы: Что дальше? Куда бежать? Ведь пощады не будет! Получив с детства спортивную подготовку (стрельба, рубка, верховая езда) и в раннем замужестве некоторое военное образование (мой муж, офицер Генерального штаба, был профессором в Виленском военном училище, читал лекции по тактике, за недостатком времени научил меня исправлять работы и задачи юнкеров по тактике и, зная языки, переводить с немецкого на русский важные военные документы для Главного штаба в Петербурге), я стала объяснять окружающим меня действия партизанских отрядов, вспоминая когда-то прочитанную книгу генерала К. «Тактика партизанской войны». На хутор всё прибывали новые люди».
Кубанцы были изумлены, когда молодая женщина продемонстрировала им свое мастерство в верховой езде и стрельбе. Молва о молодой генеральше-наезднице быстро распространилась в округе, многие приезжали к хутору, чтобы посмотреть на неё. Визиты эти были опасны и для гостей, и для хозяев. Нина же смотрела со стороны на окружающих её казаков и удивлялась покорности людей, прежде составлявших костяк российской армии. Реакция на ее выкрик: «Вы не мокрые курицы! Вы — лихие, удалые казаки кубанские!» — была ошеломляющей.
На следующий день торжественная делегация от кубанских казаков объявила, что Нина Федоровна Бурова выбрана атаманом партизанского отряда в 200 сабель.
«Знаете ли вы, какой наш девиз? — Не сдаваться. Смерть ждёт нас. Жертва детьми и семьёй на милость Божью. Пробираться через горы в Турцию, продолжать борьбу и набеги».
Казаки перекрестились и хором ответили:
«За тобой, Нина Федоровна, — и с Богом».
В перестрелках и боях партизанский отряд участвовал в продолжении 11 месяцев. В последнем бою Бурова была ранена пулемётной пулей в грудь, и потерявшая сознание была доставлена большевиками в особый отдел Екатеринодара.
В декабре 1922 года за военные действия против советской власти трибуналом 1-й Конной Армии Нина была приговорена к высшей мере наказания — расстрелу. Ожидание приговора в камере смертников длилось шесть месяцев. Периодически молодую «атаманшу» избивали шомполами до полусмерти; шрамы остались у нее на всю жизнь, ужасая всех врачей, которые их видели.
- После таких ран не выживают… это невозможно, - слышала Нина.
И смеялась в ответ:
- Как видите, пережить можно все, кроме… собственной смерти. Но у нас с ней договор о ненападении.
1 мая, по амнистии, получила пожизненный лагерь в Соловках, то есть, как говорили заключенные, «медленный расстрел голодом и холодом». Там она отморозила ноги и только молилась, чтобы не ампутировали. Обошлось…
Потом в ее бараке все заключенные умерли от сыпного тифа. Она даже не заболела.
Из Соловков ей помогло выбраться умение рисовать. Нина научилась делать великолепные татуировки. К ней выстраивалась очередь из заключенных, которые платили съестным. Начальство рассудило переправить талантливую художницу в Харьков.
Нина знала, что ее дети должны быть здесь, где-то среди беспризорников. И вот еще одно чудо: тюремные охранники помогли Нине найти детей и разрешили жить вместе с ней в камере. А потом она узнала, что чуть ли не самым влиятельным человеком в городе является некто Сологуб, бывший адъютант ее мужа, которого тот спас от самоубийства из-за карточного долга, заплатив из собственного кармана.
Нине удалось узнать, где живет Сологуб, начальник штаба самого командарма Фрунзе, и встретиться с ним у него дома. Она попросила бывшего адъютанта спасти ее и детей. Сологуб молча дал денег, а потом устроил побег Нины с детьми в Польшу. Он немногим рисковал: про «майкопскую атаманшу» уже почти забыли, а изможденная заключенная с двумя маленькими детьми никому не была интересна.
11-го февраля 1924 года, Бурова с детьми пересекла советско-польскую границу. Но Польша принимала «москалей» неласково, и Нина решила во что бы то ни стало добраться до Парижа.
Ей это каким-то чудом удалось. Опять чудом!
В 1925 году она воссоединилась с мужем, который считал ее погибшей, в Париже. Одно время, чтобы заработать на жизнь, выступала в парижском цирке с джигитовкой. В маске и под псевдонимом – все-таки жена генерала, неудобно. Зрители сходили с ума от восторга, а семья Буровых постепенно встала на ноги.
Нина решила открыть ресторан и для этого окончила специальные кулинарные курсы. Меню в ресторане было чисто русским, а блюда – отменными. Ресторан быстро стал местом встреч членов царской семьи, французских и английских аристократов, русских писателей – Бунина, Тэффи и многих других.
Этот эмигрантский ресторан приносил неплохой доход, но требовал восемнадцатичасового рабочего дня. Зато дети получали образование в самых престижных учебных заведениях» сын учился в лицее для детей французской элиты, дочь – в консерватории.
Когда она все успевала – неизвестно, но через несколько лет Нина Бурова получила известность, как художник-преподаватель и журналист с талантливым пером. А когда в семье наступила окончательная стабильность и определились профессиональные дороги детей, Нина Федоровна в сорокалетнем возрасте поступила в Сорбонну на факультет психологии и получила диплом и докторскую степень. Вскоре к этому прибавился диплом об окончании Курсов византийского искусства при Лувре.
Когда она все успевала?
Вторая мировая война пощадила семью Буровых, но зародила желание уехать из вечно грозящей войнами и революциями Европы в более спокойное место. О возвращении в Россию не могло быть и речи: слишком страшными оказались судьбы вернувшихся, которых на первых порах приняли хоть и прохладно, но приветливо, а потом методически уничтожили в тюрьмах и лагерях.
Бурову особенно потрясла судьба дочери Марины Цветаевой, Ариадны, которая уехала на родину по идейным соображениям – помогать строить новый мир, и угодила прямиком в концлагерь на долгих двадцать пять лет. Ни в чем неповинная, юная, восторженная девушка…
Какая же судьба могла ждать «майкопскую атаманшу» и генерала, приближенного к последнему российскому императору?
В начале 1950-х годов вместе с мужем уехала в США к сыну, который обосновался там еще до войны. Здесь в 1956 году похоронила мужа, с которым прожила без малого полвека. И в течение 30 лет преподавала искусство, иконографию и язык, знакомила американцев с русской живописью за рубежом.
Десятилетиями сотрудничала в русской периодической печати, в газетах «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Русская жизнь» (Сан-Франциско), «Русская мысль» (Париж) и в журнале «Часовой» (Брюссель), писала рецензии на книги.
Занималась портретной живописью, писала иконы в византийском стиле. Стала членом Конгресса русских американцев и Русской академической группы в США. Основала Общество русско-американских художников в Калифорнии. Тридцать лет состояла членом Республиканской партии. Сотрудничала в комитете по выборам президента США.
В 1990 году в Вашингтоне увидел свет сборник исторических очерков, принадлежащих перу Н.Ф. Буровой, объединенных под названием "Река Времен". Название это взято из державинского стихотворения. Тематически очерки, включенные в сборник, ничем между собой не связаны, но, собранные вместе, они оказываются ярким отражением личности их автора: ведь каждая из затронутых тем по-настоящему интересовала и волновала Бурову.
Открывает сборник очерк о двуглавом орле - гербе Российской империи. Есть в нем очерки о наших прославленных соотечественниках - Достоевском, Гоголе, Пушкине, Державине, Анне Ярославне - королеве Франции, генерале Корнилове; а есть и рассказы о таких экзотических иностранцах, как черная амазонка Анголы королева Зингха Банди или маршал де Линь, влюбленный одновременно в трех королев: француженку Марию-Антуанетту, австриячку Марию-Терезию и русскую царицу Екатерину II.
Есть автобиографические материалы - биография генерала Бурова, мужа Нины Федоровны, рассказ о действиях майкопского отряда.
Дополнением к биографии Буровой можно считать и очерк Вашингтонская хроника - Праздник авиации, в котором рассказывается о празднике, устроенном Смитсонианским институтом осенью 1985 года. На этом высоком собрании Нина Федоровна выступила с докладом о зарождении русской авиации. Ей было что сказать: она хорошо знала авиаконструктора Игоря Сикорского, в годы первой мировой войны совершила полет на его прославленном четырехмоторном бомбардировщике Илья Муромец. Сегодня Нина Федоровна, пожалуй, единственный человек в мире, кто летал на этом ставшем легендой самолете.
Есть в Реке Времен и немало калейдоскопически интересной информации о тайнах средневековых готических соборов, о чуть было не состоявшемся романе будущего русского царя Александра II и английской королевы Виктории, об эзотерических знаниях древних египтян, о дощечках Изенбека с текстом таинственной Велесовой книги и о многом-многом другом.
В 1993 году в Вашингтоне была проведена выставка художественных работ Буровой, посвящённая столетию со дня её рождения. Эту выставку открывала сама Нина Фёдоровна – не в инвалидном кресле и не с палочкой, а стоя на собственных все еще стройных и красивых ногах.
«У меня со смертью договор о ненападении…»
Смерть свою часть договора выполнила. Прожив 104 года Нина Бурова тихо скончалась во сне. До последнего дня жизни не признавала халатов и шлепанцев, даже дома ходила в элегантных платьях и туфельках, с непременным маникюром и легким макияжем.
И еще любила напоминать, что она – русская и говорила на таком изумительном чистом языке, которого в обожаемой ею России уже невозможно было услышать.
- Я русее всех вас, - подчеркивала она при каждом удобном случае.
В может, и правда – русее… была?