Астафьева снова писала своему прошлому сожителю-иконописцу, не боясь показаться дурой или чувствительной идиоткой:
" Если то, что было - неправда, тогда неправда всё. Самое ужасное, что мне нужно напиться, чтобы встретиться тет-а-тет со своими чувствами. Они, видимо, задавлены на корню, чтобы было не так больно, и чтобы я шла дальше. А куда я идти? Я итак знаю - место это нехорошее, да и не противлюсь я ему больше. Другого быть не могло в самом его зачатке. И не борюсь с ним, встречаю со всем радушием и открытостью. Давай, сожри меня, и пока ты меня уничтожаешь, я горю. Иначе жизни нет.
Нет любимых и единственных - нужно любить тех, кто рядом. Кто-то когда-то сказал, и я запомнила. Буду делать так наперекор своим чувствам, которых нет. Ибо всё задавлено. Я как таракан под тапком. Просто лепёшка. Из года в год она становится более расплытой и смачной, а я бегу по мнимой радуге благ и думаю, что всё замечательно. Но лепёшка есть и давит и прорывается, сволочь, тогда, когда не надо. Тогда, когда не к месту. Тогда вновь узнаёшь, кто ты. И больно и страшно в такие моменты. И некуда деть себя, а надо куда-то. Иначе крах или взрыв."
Таким образом Астафьева выуживает из себя темы для второсортных драм, чтоб показать, мол смотрите, я что-то чувствую, я живая. Но поражает всё это неестественностью и насилием над строчкой. Потому, что человек болеющий эмоцией никогда своих слабостей ради ответа не выставит. Будет переживать его где-то в закромах, довольствоваться этим, и жить благодаря добровольным проявлениям мазохизма. Женщина, потерявшая своё естество, открыто выставив наготу напоказ, не воспитала в себе лицемерную "загадку". Говорит, мол, в бездну прыгну. А разве это интересно?
Теперь только супы варить и пытаться задавить в себе это человеческое и взрастить сугубо женское, податливое и убегающее.
Глупая, глупая баба.