Людмила Васильева
2 января 2018 г. · Москва
ПЕТЕРБУРГ
ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА.
Бывают дни: я ненавижу
Свою Отчизну – мать свою.
Бывают дни: её нет ближе,
Всем существом её пою…
Я – русский сам, и что я знаю?
Я падаю. Я в небо рвусь.
Я сам себя не понимаю,
А сам я – вылитая Русь!
I. НИЧЬИ… АПЛОДИСМЕНТЫ. (Адрес первый: Гороховая улица, дом 66).
"Был на Гороховой наш дом…". Так пишет в стихах Игорь Северянин. "Был…" Когда поэт сам был ещё ребёнком, дом этот семья потеряла.
Под его крышей сто тридцать лет назад, точнее, 4 мая 1887 года и родился "король поэтов", человек, который первым, по сути, впишет в историю русской литературы слово "футуризм". Ведь это он, Северянин, ещё в 1911 году, задолго до левых московских кубофутуристов, основал в Петербурге ставшую знаменитой в поэтических кругах "Академию эгофутуризма"...
По матери он был в родстве с поэтом Фетом, с историком Карамзиным, которого смело звал "доблестным дедом". Мальчик гордился Георгием Домонтовичем, первым мужем матери, чьим предком, в свою очередь, был украинский гетман Довмонт, владевший под Черниговом дворцом в сто комнат. А в стихах Северянин даже написал, что каким-то предком его был и византийский император. Может быть... Вопросы крови, как скажет Михаил Булгаков, самые запутанные в мире.
Слава Северянина была сумасшедшей, оглушительной. Он в мгновение ока стал "идолом толпы". Трудно представить, но на Невском проспекте перекрывали движение, когда поэт выступал в зале под Думской каланчой – самом престижном месте поэтических вечеров. У окон дома, где он жил, ночевали на улице поклонницы, а мужчины, случалось, распрягали лошадей и сами везли его экипаж – так было в Керчи, Симферополе, в городах на Волге. К ногам поэта летели бриллиантовые браслеты, серьги, брошки обезумевших женщин.
"И-и-и– горь!" – визжали они в восторге. "Они пожирали его такими сладострастно восхищенными взглядами, – возмущался литератор Фидлер, – что, наверное, могли забеременеть от одного созерцания"… Словом, Северянин "купался" в полном поклонении.
Но годы спустя, он скажет: всё, что бросали и дарили, – раздавал: цветы, деньги, драгоценности. Себе оставлял лишь славу. "Но и она оказалась, – добавит он, – чёртовыми черепками…".
Северянин как поэт позже не слишком близок был всем, но его, как отмечают все, нельзя было не уважать за редкое умение хранить достоинство до последнего часа. Немногих, увы, можно ценить за "послеславие". Карабкаются на вершину известности все одинаково, а вот достойно соскользнуть в пустоту, в забвение, в одиночество живого при живых – это даётся не каждому…
Знаете, как говорили в Петербурге про слабо заваренный чай? "Кронштадт виден". Поднимали стакан с чаем на свет и говорили: "Что-то виден Кронштадт…".
Так в 1938 году сказал Иван Бунин официанту, когда, неожиданно столкнувшись с Северяниным на эстонской станции Тана, они, оба следовавшие в Таллин, уселись наконец в вагоне-ресторане. Бунин, Нобелевский лауреат, совершавший турне по странам Прибалтики, широко предложил поэту: шампанское, вино, пиво. Северянин, у которого билет был в третьем классе, попросил чай. Бунин рассмеялся: "Ну, как хотите", а официанта за принесённый чай отругал – заварка была никуда не годной. "Кронштадт виден", – сказал недовольно. И как-то странно похвалил Северянина, которого никогда не видел раньше. Сказал вдруг: "Настоящий моряк… в глазах море и ветер"…
Достоинство было не в том, разумеется, что поэт отказался выпивать за чужой счёт. А в том, что, когда поезд стал подъезжать к Таллину, когда их стали узнавать пассажиры, Северянин вдруг тихо сказал знаменитому спутнику:
- Ну, всё. Пойду в свой пролетарский вагон.
- Почему? - изумился Бунин. - Вместе выйдем. Сейчас встречать будут.
- Оттого-то… и испаряюсь. Не хочу быть сбоку припёка.
Забытый всеми в глухой прибалтийской деревне, "принц фиалок", избранный когда-то "королём поэтов", давно бедствовал: ходил по квартирам эстонцев и предлагал свои книги, так как в магазинах их не брали. И полная беда наступит, когда в Эстонию вместе с Красной армией придёт советская власть. Тогда Северянин станет голодать и продавать последнее. Но, заметьте, когда его давний друг поэт Георгий Шенгели из Москвы предложит ему написать "программное стихотворение человека, воссоединившегося с Родиной, и Родиной преображённой", и послать его на имя Сталина, Северянин так и не сделает этого.
Умрёт поэт в нищете. И словно сбудется "престранный" детский его сон, который он не мог разгадать, хотя и думал об этом всю жизнь. Сон про "ничьи аплодисменты"…
Жалостливую историю своей семьи Северянин, "гость из будущего", как величал он себя в молодости, рассказал как-то поэту Одоевцевой. Дескать, мать его сначала была замужем за стариком-генералом, от которого родилась дочь. Жили полной чашей, дом в Петербурге, летом – собственное имение. Но генерал, ревнивый старик, оставил коварное завещание, по которому всё его состояние в случае, если вдова снова выйдет замуж, переходит к дочери, а в случае смерти дочери – родственникам старика.
Про завещание как-то забыли, писала Одоевцева, овдовевшая мать вышла замуж за поручика Лотарёва, сапёрного офицера, потом родился Игорь, и в доме не было разве что "мороженого из сирени", того, которое возникнет в будущих его поэзах. И вдруг, вспоминала Одоевцева, дочь генерала, сестра Игоря, буквально в три дня умерла от менингита. Мать от горя едва не сошла с ума. И тут-то на пороге возник нотариус. Он объявляет, что мать Игоря по забытому завещанию лишается отныне и дома, и имения, и капитала. Всё переходит к родне генерала. "Так мать потеряла всё, – закончил рассказ Северянин. – Постыдное, тяжёлое начало жизни…".
На самом деле всё было не совсем так... Биографы поэта пишут об этом вполне определенно: да, мать поэта, действительно, вышла замуж за генерал-лейтенанта, военного инженера, построившего, кстати, Троицкий мост через Неву. Правда и то, что семья была богатой, что, помимо дома на Гороховой, было чуть ли не три имения. И дочь от генерала была – Зоя. Только не было скорой смерти её "в три дня" и выбивающей слезу истории с нотариусом.
Всё оказалось проще. Сам Северянин в поэме о детстве скажет позже, что бедственное существование матери началось не из-за смерти дочери, а после переезда матери к ней, когда Зоя вышла замуж. У Зои, впрочем, и тогда останется во владении огромный доходный дом на Подьяческой улице. Кстати, мать переехала к ней, когда не только давным-давно скончался первый муж, но когда она и со вторым-то разошлась – с отцом Игоря.
Игорь после развода родителей сначала уехал с отцом в Череповец, где в пятом классе бросил реальное училище и на этом закончил своё образование, а потом – на Дальний Восток, откуда в шестнадцать самовольно сбежал в Петербург, к матери, все ещё довольно состоятельной и вполне светской даме.
В доме бывали писатели, художники, музыканты. И у семьи, например, было постоянное место в Мариинке – нечастая привилегия в Петербурге. Благодаря креслу в этом театре, у Северянина и вспыхнула тогда страсть к опере. Вернее, так: две страсти: сначала - стихи, потом - театр.
"Меня стали усиленно водить в образцовую Мариинскую оперу, – вспоминал он позже, – где Шаляпин был тогда просто басом казённой сцены… и об его участии ещё никого не оповещали жирным шрифтом… Бывая постоянно в Мариинском театре, в Большом зале консерватории… в Малом (Суворинском) театре… и в Музыкальной драме, слушая каждую оперу по нескольку раз, я в конце концов, не раскрывая программы, легко узнавал исполнителей по голосам… Оперы… очаровали меня… потрясли… запела душа моя… Мягкий свет люстр, бесшумные половики, голубой бархат театра… Вокруг, в партере, нарядно, бархатно, шелково, душисто, сверкально, притушённо-звонко. Во рту вкусные конфеты от Иванова или Berrin, перед глазами – сон старины русской, в ушах – душу чарующие голоса… Как не пробудиться тут поэту, поэтом рождённому?"
Он сидел у самой сцены, на правом балконе. Сорок раз слушал только Собинова. И ещё мечтал о славе, знал, что добьётся её и будет "повсеградно оэкранён и повсесердно утверждён".
Правда, в детском ещё стихотворении, написанном в восемь лет, Игорь чётко предсказал судьбу своей недолгой будущей известности:
Вот и звёздочка золотая
Вышла на небо сиять. Звёздочка, верно, не знает,
Что ей не долго блистать…
Первым напечатанным стихотворением Северянина, опубликованным почти случайно, едва ли не по знакомству, будет "Гибель "Рюрика" – про военный корабль, потопленный в русско-японскую войну. Жил тогда "патриот" с матерью всё больше в Пудости, под Гатчиной, в охотничьем дворце самого Павла I, как хвастливо будет подчёркивать он в письмах. Комнат, напишет он, "целых семнадцать, мы же пока занимаем две".
Но, живя подолгу в Гатчине, Игорь на всю жизнь полюбит царский парк, и Приорат, и павильон Венеры. Не отсюда ли страсть его к недоступной "изысканности" – все эти гитаны, грациозы, триолеты и фиалковый ликер?
Именно в Гатчине влюбчивый Игорь (а у него только в детстве было пять "романов") встретил свою Злату – девушку "в сиреневой накидке". До неё, Златы, он в девять лет влюбился в соседку по даче Марусю Дризэн (тайные свидания, сплетни кухарок, вспышки ревности); в двенадцать без памяти полюбил "лильчатую Лилю", двоюродную сестру, которая была на пять лет старше; потом была какая-то Варя С., которая заболеет и умрёт; потом, уже в Череповце, – прелестная горничная, блондинка Сашенька; позже, на Дальнем Востоке, – красавица-японка Кицтаки, дочь местного фотографа… Вёл своей "любви" чуть ли не бухгалтерский учёт. Это будет делать и дальше.
Но первой большой любовью станет всё же Злата, трудолюбивая белошвейка, о разрыве с которой будет жалеть и на старости лет, хотя в юности напишет в стихах (и опять пророчески!):
Ты ко мне не вернешься:
Грёзы больше не маги,
Я умру одиноко,
Понимаешь ли ты?!
Вообще-то Злату звали Женечкой Гутцан. Златой её, стройную, с золотистыми волосами, окрестил поэт. Познакомился банально, когда распил с её отцом бутылку водки. Отец, старый унтер-офицер, служил и дворником, и сторожем при местном соборе. А возникшая в первый же вечер Женя отчитала восемнадцатилетнего Игоря за то, что он спаивает её отца.
С перепалки и началась любовь. Женя снимала угол в Петербурге, зарабатывая шитьём у модной столичной портнихи, а к отцу после смерти матери приезжала по воскресеньям "навестить и обиходить". Поэт влюбился в девушку сразу, да так, что однажды весь день шёл к ней по шпалам из Петербурга в Гатчину. Ради неё продал любовно собранную библиотеку и уже в городе, где-то на Офицерской улице, снял комнату, в которой они провели однажды три "сладостных недели". Северянин любил, но подарить мог только стихи да лодку "Принцесса Грёза", больше похожую на крейсер, которую сам и соорудил. Хотел, чтобы Злата, "незаменимая", "вторая половинка души" его, могла любоваться "малахитовой водой" чистой гатчинской реки Ижорки.
Злата, умевшая всё "изузорить" (создать уют), в ответ сшила ему, "патриоту" местных вод, Андреевский флаг – память, которую он увезёт с собой даже в эмиграцию…
Реки, море Северянин обожал: на берегу Финского залива он и проживёт большую часть жизни. Не зря Бунин учуял в нём морскую душу. Но, катаясь на своем "крейсере", ещё в Гатчине вдруг познакомится с тремя хохочущими женщинами, чья лодка застряла под мостом. "Одна из дам была в возрасте, другая – слишком молода, – пишет его биограф М.Петров, – а вот третья оказалась любезной интересной брюнеткой, лет двадцати семи, кокетливой, весёлой и пикантной по имени Дина". Она была, кажется, кафешантанной певицей. Короче, "вечером она отыскала Северянина и уговорила его отправиться в лодке на остров голубой и доброй феи". Что за "остров феи", не ясно, но там, напишет в стихах уже Северянин, ему совсем не показалось диким, что "женщина, душе моей чужая, меня целует судорожно в губы"… Певица бросит его той же осенью, "найдя ангажемент" в кафешантан в Архангельске.
Но из-за Дины у Северянина рухнет всё со Златой. Он не сумеет скрыть увлечение, а она, так утверждают сегодня биографы, пожертвует собой ради любимого: наговорит на себя "с три короба", признается в каких-то "ложных изменах" и будет чуть ли не умолять бросить её, "падшую женщину". Примеры такой любви известны.
Но, по другой версии, мать Северянина будет уговаривать Злату оставить её сына в покое. Тогда, дескать, девушка и признается ему в "пяти ложных изменах".
По третьей версии, а сейчас она и остаётся, был ещё роман Игоря, любвеобильного мальчишки-поэта, с младшей сестрой Златы – Лизой. Это вообще запутанная история, где был какой-то князь-кирасир, которого Лиза ударила в плечо кинжалом и от которого сама прибежала к Игорю… Словом, как было на деле со Златой, точно уже не установить. Ясно лишь, что во всех версиях поэт оказался, мягко говоря, не на высоте.
Впрочем, всё не имело бы значения, если бы в парусиновой каюте "Принцессы Грёзы" Злата не призналась бы однажды, что беременна. О женитьбе не говорили: обоим по восемнадцать – какая уж тут женитьба? И какое у неё шитье с ребёнком на руках? Словом, Злата сделала то единственное, что могла тогда молодая женщина: "стала содержанкой богатого старика", по тем временам. Он, какой-то банковский чиновник, был старше её на восемнадцать лет, и значит, было ему тридцать шесть. Проживёт Злата с ним семь лет, и семь лет будет презирать его. Но её дочь от Северянина "старик" полюбит, а Злата родит ему и ещё одну дочь.
Поэт же, оставив Злату, тем не менее, сразу начнёт ревниво попрекать её за ставшую вдруг сытой жизнь: за бархатные платья, за дачу, за омаров к обеду. Через много лет, в зените славы, он дважды предаст Злату, а свою дочь, Тамару, увидит впервые вообще через шестнадцать лет…
В популярности, в отличие от любви, ему повезёт больше. Знаменитым станет в один день. Всё случится в Ясной Поляне в январе 1910 года. Просто писатель Наживин, отправившись к Льву Толстому, захватит с собой одну из "брошюрок" поэта. Ради смеха захватит, сам с Северяниным знаком не был.
"В тот примечательный вечер, –напишет Наживин, – Лев Николаевич играл с домашними в винт и выиграл 7 копеек. После игры читали вслух стихи… Толстой много смеялся… слушая чтение какой-то декадентской книжки… Особенно всем понравилось стихотворение, которое начиналось так:
Вонзим же штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не станут робки…
Но вскоре Лев Николаевич омрачился. "Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. – вздохнул он. – Это литература! Вокруг – виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!.."
Очерк Наживина о его визите к Толстому опубликует "Утро России", и последние слова классика, отбросив фразу, что стихотворение "всем понравилось", перепечатают вдруг чуть ли не все газеты. Словом, на всю Россию грянет лишь гневная отповедь Северянину: "Чем занимаются!".
Вот и всё! Судьба поэта была решена. Конечно, вой, улюлюканье, свист, брань, но и успех – ураганная популярность.
Пятьдесят изданий сразу попросят его стихи, а за устройство его "поэзо-концертов" станут едва ли не "драться" Университет, Бестужевские курсы, Тенишевка, Психоневрологический институт, Петровское училище, Академия художеств… Слава умопомрачительная, но…
Но именно тогда Северянина и стал тревожить тот "престранный сон", который он видел в детстве. А приснилось ему, что он, в златотканой одежде, читал нечто перед тёмным, но главное - абсолютно пустым залом. И эта безлюдная "пасть зала с зубами-креслами" не только аплодировала ему, но вызывала его снова и снова.
Так чьи были аплодисменты?..
Он будет мучиться этим вопросом всю оставшуюся жизнь...
Людмила Васильева