Блистательная Маша рубит головы врагам.
Её топор острее самой острой бритвы.
А органы и части тел суёт по пирогам,
И угощает ими после долгой битвы.
Вот как-то раз на званом пире,
На троне сидючи, ждала гостей.
Об этом знали во всём мире,
И торопились с дрожью до костей.
Вот полон зал дрожащих тварей.
Им неподвластна их судьба.
Хотя средь них и много государей,
Дрожит от страха каждого губа.
Прислуга вносит пироги.
Все смотрят напряжённо.
Ведь знают - то её враги,
Чьё мясо до кости печёно.
Мария произносит тост:
- За здравие пришедших!
Чтоб не хватали с неба звёзд,
За сладкий вкус ушедших.
Отведали те твари мяса.
А вкус понравился не всем.
В теченье получаса -
Сидел один, как рыба нем.
Он сердце поглотил героя.
Его рука взялась за сталь.
И нету рабского настроя -
Ему погибших стало жаль.
Метнул он нож в Марию.
В прекрасный глаз ей угодил.
Вот твари обрели Мессию -
Быть может будет с ними мил.
Блистательная Маша больше не убийца.
Её топор теперь при ней - в сыром гробу.
Ей не сразить уже младого олимпийца,
И уготован тур бесплатный ей аду.
А в храбреце том сердце растворилось скоро.
Теперь он Маше мёртвой словно кровный брат -
В дворце его нет больше места глупым спорам.
По-братски войнам он безумно рад.
Когда ушла блистательная Маша
Угас огонь влияния со взглядом.
Лишь свежей кровью полна чаша,
Разящая людей мертвецким хладом.
В огромном мрачном зале,
Где из костей воздвинут трон,
С которого вещала об опале,
Для тех, кто не искренне влюблён.
Теперь сидит Егор - храбрец.
Под ним заветный трон упрямый.
Он буйствует как дикий жеребец,
На теле новом оставляя шрамы.
Владыка новый не по нраву,
Его броня - не платьев шёлк,
Который Машин славный полк
Добыл, подсыпав сладкую отраву.
Вот узкими глазами королева
Звала на помощь стражу, короля.
Но нож вонзён был в сердце слева,
И чин ничто, она лишь тля.
На тле бывали чудные наряды,
Марии захотелось сразу же таких.
Она послала грозные отряды,
Содеять грех, на быстрых вороных.
Заморская царица отпускает душу,
Летит на небо, уныния полна.
Окидывает взором злобным сушу,
Клянёт всех тех, на ком погибели вина.
А Маше наплевать, само собой, на это.
Ведь ей везут уже нежнейший шёлк.
Солдатам в дар - на море лето
Они исполнили пред ней свой долг.
Зачем же поощрять уставших службой,
Чьи жизни больше не нужны?
Мария чтит вернейших дружбой,
Ей ветераны ведь всегда нужны.
А тело императорши лежит в постели.
На ней уж нет её чарующих одежд.
И раб зайдя, стучавшись в двери,
Увидел то, о чём и не питал надежд.
Он замер, глаза его расширились в безумстве,
Крепчать тут стало то, что висло,
Оставив в голове одни лишь мысли
О совокуплении в нежнейшем чувстве.
И всё бы хорошо, да вот беда:
К жене пришёл сам император.
Увидев всё, до обжигающего льда
Остыло сердце. Для раба чревато.
Прищурились монаршие глаза.
Лицо его теперь казалось бы без них.
За прищуром метается гроза,
Стремясь всё сжечь в покоях сих.
В ногах лобзает обувь раб,
Крошатся от удара его зубы.
Для него мучителен такой этап,
В осколках кровоточат губы.
Вбежала стража, схвачен олух,
Обувь короля уж трёт другой.
А он глядит на то, что между голых
Грудей, жене дарил под тенью хвой.
Накрыл её, и взгляд погасший
На небе ищет нежный взор.
Велел нести не медля с ядом чаши.
Из них испил, не выдержав позор.
А старший сын, убитый горем,
Приказ убить слугу отдал.
Тут кровь его безбрежным морем
Омыла весь судебный зал.
Указ его второй такой же строгий,
О том, что если раб убогий
Подымет взор на красну госпожу,
Ему глаза отымут, выброся чижу.
Народ заморский блюдёт строго
Закон, полученный посланцем Бога.
Никто не смеет мыслить и о взгляде,
Боясь себя узреть в шпионьичем докладе.
Попавшим жить не очень долго.
Пока наточит самурай свой меч,
А император новый глянет строго
И полетит глава с несчастных плеч.
Прошёл немалый срок со смерти,
Того, чей сын посланец Бога на Земле,
В котором поселились будто черти,
Сжигающие подданных в костре.
Немало душ летало узкоглазых
Над красочным его дворцом.
А слуг поменьше уж чумазых,
Не признающих Богом и отцом.
Однажды, наш великий и могучий,
По деревням своих владений,
Не страшась убитых приведений,
Направился, сгоняя день тягучий.
На встречу, как ведётся испокон,
Сбирались жители, блюдя закон.
Их платья грязные и в дырах
Болтались, как на бедных сбирах.
Для посланца это вовсе не беда.
Ведь тело нежное как вата,
Бледнее, чем верзаская вода,
Не зрит лишений сего брата.
Но удивленье посетило лик монарха.
И он послал к селянам своего иерарха.
Тот, тело тучное поднял и быстро,
Поплыл в жиру, указ держа магистра.
Вопрос был в том "отколь и почему,
Среди встречавших их людей..." -
Спросил иерарх держа рукой суму:
"...Не нашлось совсем малых детей?".
Склонивши голову, сидевшую в тот миг,
Боясь, что в мыслях ищут уж интриг.
Покорный раб держал пред ним ответ,
А тот всё подгонял, спеша свой съесть обед.
"В селенье дети нынче не родятся вовсе.
Их бабы не рожают, казалось бы уж век.
Тела их не находятся в мужском уж спросе", -
Ответил раб, не сдерживая пота дикий бег.
Иерарх, скрывая страх и удивленье,
Прервал, раба такое сказочное, пенье.
"И почему мужчины не желают боле,
Свою жену любить, покинув поле?".
Седой, минуты две уж как,
Раб отвечает, страшась плахи.
Одно неправильное слово - враг,
Чьи завтра же развеют прахи.
"Закон был дан великим королём,
Чей лик подобен праведному солнцу.
Не глядеть на красных, милых жён,
Уподобляясь гибелью первопроходцу.
И мы, послушно исполняем его волю,
Желаньем не горя первопроходца долю
Повторить, глазами поедая сладкий плод,
Способный потопить никчемной жизни плот.
Но в сознанье не держа обличья,
Что символом являются величья:
Высокий лоб, глаза морского цвета,
Дающие нам чувство страсти, лета.
Мы смотрим только на супруг,
Чей лоб белёс и каменно упруг.
И всё желанье валится из рук,
Они для нас теперь лишь друг. "
Иерарх растерян, ведь его вина,
Что не знал о нынешней напасти,
Проедая жизнь, в огромной пасти,
Желающей дражайшего вина.
И жиром, что был ему ногами,
Он плыл к монарху - королю.
Его движенья не назвать шагами,
Ведь был как бегемот, что во хмелю.
Запахло чуждым ветром неоткуда.
На сердце тут же капнула печаль.
В глазах тоска гнетущая и жаль,
Что силы тянет из иерарха как простуда.
Метнулись стрелы, пробивая складки.
Император стал теперь ещё бледней,
Увидев за холмами тысячи людей.
С его здоровьем явно будут неполадки.
Солдатам хрипло отдаёт приказ.
Однако, жизни нету в трупах,
Им место нынче лишь в гробах,
С стрелами острыми во лбах.
Впервые в жизни сам поднялся с кресла.
Но ноги царские не в силах нести прочь,
Спасти его за близким стогом треста,
И донести до замка в спасительную ночь.
На пути, как вихрь, грозно,
Мария с острым топором.
Бежать уж слишком поздно,
Иерарх ей служит тут ковром.
В знакомом взгляду платье,
С огромной сзади ратью
Шагает нежно к королю.
Она в нём видит только тлю.
Небрежный взмах смертельный.
Упала наземь робко голова.
В истории новейшая глава,
Который раз открыта ею.
Указ твой, милый узкоглазый,
Лишил тебя всей армии твоей.
И на границе лишь один чумазый
Хранил покой страны глупцов - царей.
"Вот это было правильное время" -
Оскалив кости вспомнил трон.
А теперь на нём такое бремя -
Егор, которого все гонят вон.
А в зале вражеский шпион,
Душа в груди от боли стон,
Лишался пальцев, языка.
Для трона разве не тоска?
В былые времена, его Марии,
Его бы в печь засунули слегка,
Тогда молился б Божьему мессии -
Тело корочкой покрылось бы пока.
Потом устроила бы славный пир,
На коем благородный рыцарь - сир
Отведал мяса своего посланца
Из предложенного Машей ставца.
И не посмел никто бы боле,
Противиться Марии воле.
Однако, выполз сей Егор -
Её убийца. Какой вздор.
Прошёл со смерти Маши год,
Дворец трясётся от забот.
Егор по глупости своей
Утратил двести крепостей.
Под стенами егоровы враги.
Они кричат, грозя расправой.
Пока за жизнь его идут торги,
Он чашу мажет машиной отравой.
Отрава эта много погубила королей.
Но Егорова судьба совсем иная.
И смерть не ждёт его простая.
Не останавливающая слёзы матерей.
Из трона кость вонзилась в сердце.
Егор не понял даже в миг тот ничего.
В объятьях, в троне смертодельце
Он отплатил за женское вдовство.