1
Рубашки сыпались на стол, шампанское в бокалах зашипело
По взгляду видно – он готов, и заскользили в мыслях черти.
Василий на чужие лица незаметно
Поглядывал, покуда закрывали двери.
Готовьтесь, господа, краснеет милый дурень,
Фортуна зла на вас попеременно, а он с рожденья с ней,
Давно не крестит пальцы, - победа до костей и по натуре,
Не потушит в очах азартных огоней.
И непонятно, - то ли умен, то ли хитер не понаслышке,
То ли везением и впрямь, без плутовства, не обделен, зараза,
Василий ловит взгляды и шипенья «тише!»,
Трясет ногой, и нервный тик подернул глаз три раза.
Пока гадают, как же выползла в богатый свет столь странная особа
И на каких средствах дошла до городского края,
Василий на руках мешает карты снова,
Он и живет, чтобы играть, да и живет – играя
Перед собой, пред публикой, пред реалью.
Зажато в пальцах три туза, шампанское под языком щипает.
Снимает шляпу в мыслях старый черт -
Играть готов, всегда готов.
2
И с детства улыбается широко, жутко, будем честны,
И душат стены, комнаты в усадьбе городка родительской.
В объятиях домашнего уюта взращен без черезмерного и лести,
С надеждами на воздаяние и во служении дальнейшем доблести, -
И на таланты исключительно родительских манер
Все делались опоры и начала, все расчеты, ставки -
На их чувствительный и осторожнейший пример
Во избеганьи шума и против сказанного жизнью давки.
В нервозной дрожи, в болезненной и сладкой бледности,
Костлявости нежнейших пальцев, Нечаев – будто материнский
Маленький и смольный в волосах,
Нелепо-детский контур.
В полоске искривленных всем невысказанным губ,
В тончайшем, гибком стане,
Он – угловатый
Оттиск.
Пассивность, стук шагов, и метронома монотонный кашель
Воспитывает блеск в глазах, аристократию, азарт
Невосприимчивость к той сухости, что оставляет скатерть
На руках. Растит в нем детство
Колющий, саднящий сноп из искр любопытства,
Что щелкает под ребрами, когда по теням коридора
Пройдешься чуть быстрее, чем привык,
И скрипом вдруг ответит половица.
Василий в тишине и близком отчем разговоре
Растит умы свои и крепнет силой рук,
И в жертву вознося часы с утра и до обеда против ребячьей своры,
Он топит время и активность духа в книгах, что хранят гранит наук.
Читает западных творцов романы, глотает третий том военных лет,
Глядит через страницы на другие страны, впитывает лики,
И в ужин, завтрак, в полдень на обед, -
В руках бессмертные слова великих.
Раз – взглядом на страницах, два – словом терпким между строк
Забилось в сердце имя, Солнце, первая любовь, -
Московский склад характеров, проулочек дорог,
Холодный и манящий контур, линия домов,
И гордый, отстраненный стан
Под коркой неба золотого -
Университетский пансион, -
Родительским мечтаниям услада.
Все чисто, искренне, как в настоящий первый раз -
Без боли и сомнений поначалу, а позже – в море вариантов
Как сообщить, как обратить же взгляд голубо-серых глаз,
Чтоб самому не стало горько и отвратно
От матушкиной легкой седины и от отцовской полустарческой,
Но только что проклюнувшейся кривизны спины,
Куда девать настрои душные, какие все о службе
За разом раз любили воспевать они?
Почти что шутка, сказанная самому себе пред сном
И вместо колыбельной – тихий глас колоколов
Напетый в мыслях наугад и наобум, и
Вперемешку с материнским рядом нот
Украденных в зале с фортепиано, -
Это почти плевок, такая шалость,
Над скорыми прощаньями смешок, - а ему мало,
Ему под душу угли - дома слякоть.
Он не искал причин, и думать бы не смел о том,
Чтоб вдруг нарыть альтернатив, Москва – он разрешил
Себе поставить точку и на том,
Покуда первое пришедшее – в сердцах.
Покуда первое пришедшее – судьба.
3
Однажды тихим и дождливым вечером пришел к ним как-то гость
И улыбнулся весело, порог пройдя с лихвою осторожно –
Не здороваясь чрез него, откладывая трость.
То брат отца был, - мать глянула тревожно.
От сквозняка окно прикрыв, она достала угощенья, чай,
Василий не помог впервой – стол не накрыв, уселся с книгой в кресло
И, сидя там, поодаль, взглядом изучал,
Как будто ненарочно, невзначай.
Гость грубой старой тряпкой нос утер, хмыкнул и разомнул все кости,
Василия за взгляд прозвал то ль «чертом», то ль «лисой».
— Что ты как чужой? Поди-ка дядюшку обнять!
— Ах, вот дурман! Посмел и слово ты ему сказать, когда
Все состоянье для наследства его пропил! —
Не выдержав, сказала мать, на что взорвались причитанья
И в спину прилетел уставший и неверящий взгляд мужа.
— Опять ты за свое, опять! — он оживился. Василий щурит глазки уже,
Пока в слезах мать деверя неосторожно тряпкой хлещет: «Спился!».
Уселись за столом. Отец да дядя, мать
И вырванная из ее дрожащих пальцев тряпка.
Промеж - все тишина толдычит о пустом.
— Эх ты, в колесах палка, — отец заводит. — Ведь было сказано, и не одно слово.
И с состояньем нет беды, долги оплачены и не о чем вздыхать.
Васютка, матери неси воды, она совсем ума лишилась.
Скандал на ровном месте начинать – пустое дело. А о чем кричать?
Узнать о моем брате новости пораньше, значит, не решилась…
И бледность в краску обратилась, взбурлилась женская ядрена кровь,
Запрятанным волнением фигура вдруг явилась,
Чувствительность, затравленная в стенах, моль
Молчанья душу съела. Василия пустынный взгляд
Нет-нет, и в мать родимую швыряется с плеча,
Он мал, она – последствие сердечной и чувствительной особы,
Что под крыло опеки укутала когда-то тишина.
— Ах, наипоганнейшая кровь разгульных и неблагочестивых,
Такая смоль, всю душу за год вытряс! Ну нет терпенья моего!
Сынок, везучий черт, он кроме милых глаз не подобрал ни капли твоего.
Откуда дурость всю достал противу службы? Не знаю. Хотя, и к обучению запал,
Ну все, чего любая мать желает – в нем в достатке.
Но без любви я погибаю. Всех люблю, никто в ответ не любит, ах,
Судьбы поганые нападки!
Без воспитания прожив тринадцать лет, Васютка ходит,
Тебе и дела нет, такой же оболдуй без чувств. А время все идет, проходит,
И детство сына заполняет грусть.
Об отчем доме и не вспомнит, коль уж Москва по вечерам ему во сне поет.
Наш дом, тебя, меня он не запомнит, ему все книжки жуй да жуй,
Его уже сейчас бунтарска кровь твоя зовет,
Он знать не знает, к чему тяга, я скажу -
Балы, а может быть, и дамы, на семью наплюй!
Окончив речь, мать с всхлипом удалилась, двум братьям сына поручив,
В весь свет она влюбилась, но безответна та любовь.
На пианино с грустью си-бемоль
Играет все по вечерам, слезами поливая боль, сын
За дверью рядом и вздыхает только, не зная, - рвет ее
Убитая и не излитая забота.
Отец да сын переглянулись, пуская дяде общий взгляд,
Отец да дядя улыбнулись, один коробку вдруг достал
И черную, как смоль, макушку Васи растрепал.
— Как жаль, Василюшка, ты деда своего Нечаева Захара не застал.
То был солдат, великий полководец! Пойдешь, пойдешь по дедовским стопам!
Как веселил он десять лет назад народец, какие говоры ходили по дворам о нем,
И гордость за наш род летала только так – из уст в ста, —
Два брата, завершая друг за другом, говорят.
— Он к службе равнодушен, впрочем.
— Коли судьба что скажет, будет так.
— Он не пойдет.
— Ему ли то дано решать? Всякого из нас
Направит по пути не наша голова, а чей-то выбор
Или глас.
Василий все моргает и молчит, его отец по спинке хлопает несильно,
Пока тяжелый взгляд в коробочке лежит, что дядя держит крепенько в руках.
Заляпана вся крышка зарисовками обильно,
Расписана чернилами в стихах.
Пока бормочут о своем отец да брат, мальчишка тычет на Москву,
Давно не видевшись, руками машут невпопад, не видя вдруг,
Как мечется вокруг стола дитя, заметив Кремль будто наяву,
И тянет к башням деревянной крышки пальцы рук.
— Что в той коробке? Что в коробке, дядя? — малец выпрашивает громко,
На аккуратные штрихи с ошеломлением глядя. Поправили немного воротник
Чрезвычайно умному, капризному ребенку,
И дядя Паша нежностью к племяннику проник.
— Ты книжки все читаешь? Ведь я прав, приятель?
Я видел, как ты вдумчиво странички все листаешь. И какие сказки?
— Он так в Москву влюблен, — бурчит отец. — Мечтатель.
Все видит перспективы, краски.
Мальчонка смотрит в широко распахнутые глаза дяди,
И этот взгляд, видавший город всех мечтаний, его в далекий мир уводит.
Он видит звуки плясок и Москвы-реки далеки глади, блик и пламень,
Где между башен солнца диск в закат уходит.
Василий улыбается, до сердца пораженный, все книги разом вспоминает,
Что были об одном, и он, влюбленный, все тянет руки к крышке расписной.
Нечаев Павел, любопытство, наконец, заметя, крышку поднимает.
Запахло в комнате сиренью и красавицей-весной.
Он достает две стопки писем с ароматом старины,
Вытаскивает осторожно из коробки бусы,
Что некогда лежали на девчушке ангельской красы.
С рисунка старого глядит Павлушка много лет назад, еще безусый.
Здесь ржавые монетки да кусочек ткани яркой,
Отрывок нежного стихотворенья, посвященный некой буйной даме.
Ссыпаются ошметки краски бледной,
Чуть дышит мальчик в исступленье.
Рука его метнулась к порванной коробке. Он, глаз прищуря, держится за туз,
Что был вершиной дряхлой стопки. Василий смотрит на туза, туз смотрит на него.
— Конфуз, — неслышно закряхтел отец и потупил глаза.
— Малец, я чую, ты здесь самый умный, — из детских рук все карты
Павел медленно берет.
— А он не слишком юный? — обеспокоился отец.
А брат его уж по одной на стой кладет.
— Я сам в такие годы начал. Вот те крест.
Я состояние на этом смог вернуть. Пускай хоть знает,
Зато не сможет ни один бродяга обмануть, и мелочью набьет карман,
Ведь денег не хватает иногда, бывает,
Али для радости сыграет, али для дамы.
Но с дамами я зря, конечно, ляпнул, - одна меня так погубила.
Ведь укусила в сердце точно. Любовь на гадости на деле падка,
Меня она не полюбила,
И выжглась вся моя душа без капли, без остатка.
Ах, дамы так коварны. Слушай же, Василий.
И их так мало, впрочем, благодарных, будь поосторожней
И в меру прилагай усилий,
Чтоб не разбиться об любовны чувства тоже.
— Не полюблю я. Никогда не люблю.
— Ты только не клянись. Не от тебя зависит.
— Я обещания не оскорблю.
— Ну право, тише, черт нас слышит.
Коль скажешь «нет», судьба заляпит «да»,
Пока удачи ждешь, пришлепает беда.
Ходи, Василий. Начинай.
А черт забился в уголках, ах, свет, прощай,
И свет, встречай.
Азарт в глазах, в сердцах азарт.
Не знал Василий, отец да мать не знали тоже,
Что ливень, грязь да рок сломали ось у колеса
Повозки Павла, когда он мимо очага родима брата проезжал
Да сыночки его, уж на которого,
Как некоторого из своры не особливо удачных,
У жизни были свои планы.
4
И книги, что прочитаны не раз, застыли вдруг на полках,
Пыль коркой грубой, тонкой налегла на них.
Забился в сердце едко-сладкий пульс мечты,
И на лицей с Москвы позариться хватило духу,
Василий покраснел, затих,
Внимал он каждому с газеты слуху.
Тем временем бегут года, и выше матушки своей, он смотрит сверху на отца,
А с полки все моргает иногда им первый выигранный трофей у Павла.
Не мальчик, юноша сидит
И жаждет снегопада.
Девчушки вслед ему вздыхают, - прекрасен, бес, во светлом взгляде.
Улыбки по дворам сверкают, пока он не болеет ни о ком.
Василий носит у отца сюртук да темные перчатки,
Зовут его так гордо «женихом», пару девиц да свах соседских.
Нечаев ходит твердо, остры скулы, остр взгляд,
Не признает, как никогда не признавал, забавы детской,
Так чужды глупые дороги.
В глазах чужих он фат, но тьмы чертоги
В его родных глазах шумят.
— Бравада, - шепчут господа.
— Ах, влюблена, — вздыхают дамы со двора.
— Он Дьявол, верно.
— Что же, Дьявол так красив безмерно.
А Дьявол смотрит в небеса, снежинки ловит на ладони,
Улыбкой хладной мертвеца он разбивает сердце, вызывает слезы, хрип и вопли, -
Василий молча сам с собой спорит,
Прежде отказа миленькой, едва знакомой душке.
Он карты мнет в руках счастливы,
Подальше счастье в море шлет и хочет
Добиваться большего. И что-то так несвязно
Под нос себе в ответ бормочет.
— Давай стреляться? Дата? Время? — мужчины руки пожимают,
Василий улыбается – ах знала б мать, как много раз хотели жизнь ее сынка отнять.
Он носит молча свое бремя, пока мужские взгляды убивают,
Чьи дамы на Нечаева вздыхают.
— Стреляться? Дата? Время? Вы о чем? — стянуты перчатки,
Он тянет папиросу из кармана. — Дорогой, к чему нам эти схватки?
Стреляться не умею, не хочу. Давай-ка лучше в карты научу.
Чем пулями махаться, попробуй головою состязаться. —
И пальцы тонкие сжимают папиросу, Василий серит свежий воздух.
— Вот туз, валет… — он тычет прямо в розу.
— Играть умею, не дурак!
— Посмотрим, что же, кто вы из себя и думаете как.
Он улыбается и папиросу тушит,
Пока противника серьезность душит.
На половине доброй города он точит взгляд и жесты рук,
Василий – тихий смолоду, он смолоду – одна игра.
И если ни копейки бы не выдали отец и мать, родная хитрость – верный друг,
Он и на баловство, и на «дурацких дел пансионат» -
И спонсор, и завет, и эхо, что взывает томными ночами
Волк мечты и сердца горечь.
Она – пятно на серой радужке холодных глаз,
И черная могильная в них полночь.
Сын пропадал по вечерам и тусклой отвечал улыбкой,
Не признавал ни матерью он приглашенных дам, ни нежности ее родной,
Нечаева сдувало в декабре холодным ветром,
Он должен быть к последней, душу треплющей весне опять живой,
На этот раз – наедине с родимым станом куполов, с проулками, с Москвой.
Отец как будто бы не знал. Отец устал, он с матерью держался за руку,
Без чувств, эмоций наблюдая, как сын их карты пальцами сжимал,
В карман кладя их, уходил, -
На все две тысячи причин и слишком много к воле жажды.
Мать вертится, мать плачет,
Мать с утренних весенних красок
Видит из окна,
Как конь в дорогу рядом с домом скачет.
Перед отъездом сын одно объятье разрешает.
Так улыбается, и пляшут черти, он ладонью машет из кареты,
И мать кричит: «Васютка, жду я встречи!», когда он не Васютка
Или Василюшка, как там кликать любили.
Василий, в темное пальто одетый
Летит, волненьем окрыленный.
Черт кучером подхлестывает лошадь,
Крича, поет, как смерть,
И мчит все, мчит на красну площадь.
5
— Ах, чертов гад! Порода бесовская! — на стол летает масть черна,
Мужчина, бранью обжигая, за ней ссыпает мелочь звонку.
Берет бокал, спивает все вино до дна
И, хлопнув дверью, вдруг уходит. Тишина так тонко
Ползет промеж гостей, щекочет уши черту.
Василий, думая недолго, помягче положил трефову даму только
И глянул на соседа. Сосед на карту – и взвыл волком.
— Проклятый, чтоб тебя — слезинку подлу утирая, второй встает, чтобы уйти,
И пары две восторженных людей у края начинают ликовать
И ставки делят, - вновь срывает куш Василий – ровно с девяти
Шагает. Кинул кто-то шапку в стол с похмелья.
— Ах, вот monsieur, он видно, хорошо блефует? — болтают дамы меж собой.
— И слышу так же хорошо.
Противника волнение почуяв, Нечаев делает коронный ход и весь краснеет, озорной.
— Ну право, что с ним? Я помню весь вечор он темен был и мил,
Теперь же будто и не наш совсем.
Ужели от того, что победил?
А краснота Василию к лицу, и смоль волос совсем не портит.
Бросают грубости такому подлецу, а разорившийся глотает третью стопку водки.
Победу, кажется, признали все. Победу громко поздравляют.
— Ну, расскажите о судьбе! Откуда, как сюда попали?
Василий деньги все в карман сгребает
И улыбается, опять краснея до упора, до ушей.
Вокруг него народ цветной, и чинно руку пожимают генералы,
Он здесь совсем недавно, но уже родной, хотя и странник до костей,
Он понабрал себе великой славы, он в карты мастер поиграть из всех гостей
И каждого, без исключений, обобрать.
Василию на красны щеки машут веером мадамы,
И хлопают мужчины по плечам. Он слышит поздравления,
И все промеж игры оглядывая одиноки станы, - за разом раз,
Случайно и едва, покуда не натыкается на хладный, грозный взгляд,
Что уколол его до сердца, словно быстрый яд.
— Картежник, чертов шарлатан! Гоните-ка его взашей!
Девушка машет на него ладонью,
Смущается слегка, но тьма ее бесстыжая в глазах берет,
Она отмахивается от подружек,
Что все крутились у Нечаева стеною.
Сшибает дама с пира пару кружек и тычет чрез гостей Василию в лицо:
— Открой глаза, в конце концов! Наглец, имеешь честь
Обманывать людей, и столько, что уже не счесть.
Разгульный дурень, право, спорить не хочу,
Ты молишься фортуне? И все, мол, по плечу?
Зараза в дом отцовский мой попала вдруг,
Провозглашаю: ты – мой главный враг и главный мой недуг.
Я против бессердечного обмана, так что – прочь.
Ужель я не послушна дочь?!
Хозяйска дочка, платье подымя, вдруг двинулась через толпу,
Совсем, похоже, не шутя. Толкнула в сторону зевак, и кудри
Из заколки полетели.
Пошла она к отцу и карты выбила из рук.
— Ах, дочь моя?
— Гони его во все метели! Своим враньем он оскорбил тебя!
Подняли люди на смех смелу госпожу, она сильнее покраснела,
Чуть от неловкости не сшибла абажур, с толпой смешавшись вдруг.
Не зная никакого гнева,
Василий слушал сердца стук.
Пока мечтательно он плыл и карты из руки летели,
Пред ним серьезный лик явился и застыл, и плечи сжали сильно пальцы.
— Не поболтали, не успели, — шипит. — Вы любите, Нечаев, танцы?
Он не успел ответить, - подня?ли дуреня с дивана
И черта след в глазах простыл назло,
Не смел он спорить гордой, смелой даме,
Когда она, его быстрее закружив,
Сшибив еще из рук гостей два-три стакана,
За дверь его толкнула на крыло.
— Как?
— Вот ваш платок, пальто.
Хлопок двери и голоса из дома приглушенные не слышались
Почти Василию уже.
А света блеск летит на черны волоса, пока пальто висело на руках,
Волнение пульсирует в душе
И отдает ударами в висках.
Пылающие пятна фонаря ласкают щеки коль,
Василий не решается уйти с дороги,
И от двери не ходят ноги -
Влюбился карточный король.
6
«С утра за глупые презренья, за шалость дочери и грубые придирки» -
Мол, «извините за недоразуменья», - пихают письма в щель двери.
Василий, не сомкнув за ночь и глазу, натянул ботинки,
Моргнул, чтоб прочь заразу, - и ни намека о любви.
Сердешно кланяются в пол, великолепности в словах даруют
Зовут по вечерам за стол почетнейшего гостя,
Покуда все вокруг пируют,
Они Нечаева играть на картах просят.
Дырявит он карандашом с двух улиц громки приглашенья,
Мелькает скучно его взор по остальным страницам, чай жжет губы,
Кончается у юноши терпение -
Сидит от чувств беспомощный и хмурый.
С пальто ссыпаются монеты, Василий на прогулку у домов спешит,
Он хочет тишины, а мысли все кричат сонеты, и думать больше ни о ком
Не может юный друг, - ведь сердце об одной теперь дрожит.
Как, абажур она задев, через гостей в залы рванула,
Кричала, будто нараспев, все грубости одни да наговоры,
Скандал за две секунды развернула,
Причислив гения в паршивейшие воры.
— Вы любите, Нечаев, танцы? — в душе все об одном поет,
Василий выкинул на балы приглашенья
И пулю в лоб себе уже пустить готов, бедняга,
Сожжег симпатией последнее терпенье.
Он выбросил все приглашенья, и улица пуста теперь,
Знакомые все руку пожимают.
Василий вечера желал скорей. Он улыбается,
А левая рука в кармане -
И от Акатьевых сжимает письмецо.
7
Василий, смелостью наполнив душу, стучит в знакомые места.
Любовь его в последний раз погубит.
— Вы кто? Откуда и куда?
— Акатьева? Акатьева Варвара?
— Ах, это вы, картежник, чертов плут.
Василий на пороге мнется, на кудри рыжие глядя,
И некуда ему примкнуться, покуда сердце в ребра бьет.
Совсем не узнает себя, волненьем кровь свою же пьет.
— Твой папенька меня на встречу пригласил. Я здесь, вот карты, вот цветы.
— Цветы мой папенька не любит. Вы зря так много потеряли сил.
— А что же ты?
— Цветы мне больше по душе. Но не такие. Белые, что чище солнца.
— Ах, огненные краше, скажешь тоже. Мне принести другие?
— Прошу я впредь на «вы», Нечаев, или молча.
— Ах, Варенька.
— Варвара.
— Боже.
На кресле мирно усидев, Василий карты из кармана потащил,
Акатьев золото достал на стол, вино, и дочь поближе сесть заставил.
Она рукой махала – все равно, и нет на споры больше сил.
В конце концов, глава семьи вечором правил.
— На деньги? Вы играете на что? — лишь коротко она спросила.
— Пока я вспомню, впрочем, как оно… — отец седену бороду поправил.
— Как мило. Состояние держите.
— А ты отца не вздумай так учить.
Рубашки сыпались на стол, шампанское в бокалах зашипело,
По взгляду видно – он готов, и заскользили в мыслях черти.
Василий на Варвару незаметно
Поглядывал, пока Акатьев примечал все встречи.
— Ах, вы откуда путь сюда держать решились? Москва – ну ведь не просто так.
Вы на какую здесь работу согласились? Вот знакомый наш,
Варвара, как его? Ты помнишь, тот дурак?
— Ах папенька, он здесь, его зовут Василий.
— Варя, грубо. Я ведь о том, что из конца России
Мечаться вздумал ко двору, лишь потому что он художник.
И каков исход?
Картины не нужны ведь никому, о чем же речь, и где его…
Простите, мысль моя дала нежданно течь. Чей ход?
— Я ведь в Москву всегда мечтал податься, — Василий карту положил на стол. —
Влюбился я в столицу, с детства был в нее влюблен.
— Варвара, дочка, прекрати смеяться.
— Дурак, романтик, шарлатан. Какой разнообразный малый.
У вас чертяги пляшут по глазам. Лжете, да?
Василий карты смирно принял, с отца на дочь вниманье перенес
И обратил его к столу.
— Я помню, был у нас однажды принят, — зачин понес monsieur Акатьев. —
Он ведь расплакался до горьких слез, Варваре с гору подарив
Хрусталей, кучу платьев.
— Ах, папа.
— Ах, папа я уж двадцать лет. А внуков что-то нет да нет.
— Позор.
— Вот, правильно, дочурочка. Подумай-ка о муже.
— Не выносите с крыльца сор. Больно нужен.
Василий не притронулся к вину, и взгляд не мог ни на секунду от кудрей отвесть.
Влюбленность дури дергает струну, и он сбивается со счета карт.
— А что о вас, Василий? Женушка, детишки есть?
— Я одинок. В моей душе теперь игры азарт.
— А что любовь? Волненья? Мужская в исполнении отцовской роли честь?
Василий карты все берет и просит тему перевесть.
— Отец, ты карты криво держишь, — бормочет девушка, скучая.
— А ты отца так не учи, сидит тут, гордость тешит.
Нечаев завтра к нам придет опять. —
И черны волоса хлестает по контрасту – Василий, до ушей сгорая,
Игру за раз оборочает вспять.
С минуты господин сидит в молчанье, то в карты на столе,
То в карты на руках глядит.
Забился с дочерью в шептанье и выкинул три штуки врозь,
А гость уже с победою сидит.
— Ну-ка, шутки брось. Ужель я проиграть сумел?
— Играть вы не умеете, — Варвара охает. — Вот и весь удел.
Нечаев стопочки монет сгребает, улыбку душит на лице,
И золота ему не надо, он чувства не намерен по карманам распихать,
Рисуя горькие кресты на человечной слабости рубце.
Но он не может поражения признать.
И от дуэлей все спасенье в картах, куда ж бежать от самого себя?
И больше здесь уже азарта, чем на любом турнире при дворе.
Прошло от силы два-три дня,
А он уже в симпатии вдвойне.
Любовь и карты – все одно, он тактику в подходе ищет,
Глотает медленно вино и каменную крепость взглядом изучает:
От рыжей бестии прохлада одна хлещет,
Василий от такой прохлады только тает.
И в первый раз он в карты так удачно, помнится, сыграл,
Варвара на него в ответ глядит прозрачно, будто стены интересней.
Вдруг улыбнулась ненароком дама, Василий чуть не уронил бокал,
Ведь первая любовь с улыбкой раза в два прелестней.
8
Недели три прошло в бессменном ожидании улыбки следущей, привета,
Ах, что на неприступное создание – Варвара, -
И третью вечность ждать ее ответа, и не влечет ее любителя гитара.
Стихи нейдут у непутевого давно, он рвет бумагу день и ночь
И шепчет комплименты пестрые в окно. На карты зачастил ужасно -
Акатьева все время гонит прочь
И машет ручкою к двери даже для дамы слишком властно.
Василий карты мнет зубами, Варвара изредка поглядывает на него,
Отец за неудачною игрою топает ногами, теряя кошелек за кошельком,
И обжигает языки вино. На рыжи кудри Вася смотрит дурачком.
Он ждет ответа на вопрос, она лишь глазки прикрывает
Или хватает пальцами за нос и тянет больно ко столу.
Василий чувства не скрывает,
И для него любовь уже – недуг.
Смеяться над любовью каждый может, любить не каждому дано.
Варвару совесть и не гложет, пускает шутки и хохочет,
Василий топится вином, проклятья даме сердца своего бормочет.
За то, что хладнокровно погубила обещание детства,
За то, что разум выпила, и глазом не моргнув,
За то, что вечность ту убила,
Что он еще мальчишкою вковал в свое убого «никогда».
9
Одним вечором на четвертой, пятой ли неделе, Нечаев в кресле вновь сидел:
Акатьев старший карты держит еле-еле, и пот с лба терет платком.
Василий на Варвару уж почти что не смотрел, он карты скинул все рывком.
Отцу семейства поплохело, он побледнел, поник и застонал,
Рука упала на монеты, служанка воду принесла,
И, выходя из комнаты, мужчина у порога чуть упал.
— Ведь говорила я, — Варвара вдруг произнесла
И на Нечаева свой взгляд оборотила.
Василий вздрогнул. Хлопнул по столу рукой. Язык развязан оказался,
Волненье пригубилося вином, и он серчать намерен был
За то, что в месяц с лишним вволю настрадался
И с сердцем вместе волком выл.
— Ах, Варя! Варенька!
— Варвара.
— За что ж ты дрянь такая? Ужели я тебе не пара?
— Вам голову вино вскружило.
— Я трезвый, как хрусталь. Уже сколько было,
А вы все изучаете глазами даль.
Варвара хлопнула ресницами и на Василия воззрилась удивленно.
Он драматично пьяный, страницами, что кляксами стихов
Чуть ранее заляпал, вдруг глаза утер.
— Ну, право. Ну не плачете же вы определенно.
— Да, верно. Ведь на чувства вас не взять, — скомкав, Нечаев выкинул листок.
Нахмурив брови, забурчал: — И на искусство вы не падки.
Как вас добиться, леди? Какие вам еще нужны подарки?
— А вы привыкли, что при жизни все лежит у ваших ног?
Не допускаете и мысли, что не понравиться могли?
Принять отказ все не готов ваш дух пылающей любви.
— Добьюсь, Варвара, — за карты все цепляется руками.
И смежно их мешает вдруг.
Бормочет что-то винными губами, не замечая ничего вокруг.
Рубашки сыпались на стол, шампанское в бокалах зашипело,
По взгляду видно – он готов, и заскользили в мыслях черти,
Он карту в рукава пихает незаметно. Служанка закрывает двери.
— Вот мой указ. Коли победа будет за моей спиной,
Вы замуж выйдете. И кончен наш рассказ. И будете моей женой.
Варвара карты пальцами сжимает: — Вы же шарлатан.
Василий брови поднимает и головой качает вдруг.
— И в жись нечестно не играл. — не выпуская карту лишнюю из рук.
— Хотите на замужество сыграть?
— А коли проиграю – шлите к черту.
— Вот же благодать. Я часто побеждаю, к слову.
9
Василий на Варвару не глядит, он доказать готов,
Что здесь не просто так сидит. Захочет – сможет.
Он выиграет себе любовь,
Хотя и совесть душу гложет.
А девушка все карты держит, неуверенно на стол их по одной кладет,
Она себе самой не верит, что согласилась так легко,
Да самомнения в себе большого слишком не несет,
Хоть и горда действом.
— В Москву вы были влюблены. Судьба к вам видно, благосклонна.
Мне ясен ваш горящий пыл, — она все бормотала под руку,
Пока не раздалося стона.
— Не отвлекайте, не терплю такую муку.
— А что? Вы, видно, чересчур уверены в себе и лезете все в пекло.
Вы в вечной пребываете борьбе. Борьбе за дамское, иное ли вниманье, —
Василий карты держал крепко. — Ах глупое, раздутое очарованье.
— Я прошлое прошу не ворошить, — он, улыбнувшись, мягко произнес. —
Времена былые пролетели, их не изменить. Забудьте, душка.
— Я хорошо так в месяц с лишним вас узнала. Нет, не смотрите так.
Всерьез. Фортуна вам подружка.
Варвара сердце крепит и карту новую берет.
Василий прикрывает веки, покуда тянет козырь из колоды.
И сразу же его на стол кладет.
— Я хорошо вас раскусила, так хорошо вас разгадала.
— Ах, вы на бестию похожа. Прошу молчать.
— Вот это да. А сколько жара. Не надо рот мне затыкать.
Скажите мне, Нечаев, в чем же смысл вашей жизни? Красоваться?
Вы в детстве дома были лишним? Не добивалися внимания никак?
Фортуна быть не может с вами. Можно отрекаться
От веры к ней. А вы – чудак.
— Прошу прощенья? — Василий два туза на стол кладет.
— Ни капли нет сомненья, — вздыхает девушка. — Разводим драму.
Нечаев, ты хотел влюбиться, да еще ответно, в целый свет?
А ты влюбился, — захихикала. — В младую даму.
— Шах и мат, Варвара, — он побледнел заметно, но победно улыбнулся,
Пока не зная, что все тщетно, что все это – злая шутка.
— Вы… — он начал, но запнулся. Девушка смеется хуже.
— Ах, думал, что все просто так? Коль свет влюблен в твои потехи,
То сразишь и дам? Дурак, Василий, ты дурак.
Как оно на вкус? Я называю это «неуспехи сдуру».
— Вот же мрак.
Он выиграл, а Варвара все хохочет.
Нечаев удавить себя или ее так сильно хочет.
Он дверь чуть не разбил, когда, почти крича,
Из дома выходил. Да, победил,
Но почему-то побежденным был, и, как от палача,
От дамы сердца душу воротил.
10
Дух гнева расползаться начал, как будто сыпь и горькая зараза, -
Нечаев за столом все в карты шепчет, ему мало,
И некуда все раздражение девать.
Оно все хлещет в дам невинных, нещадно хлопает по господам,
По тем, кто вдруг решился рядом быть и глупенько зевать,
По тем, кто вдруг решился поумнеть, ударило щедрейше,
С размаху и трясущейся руки.
Василий, прежде свет милейший,
Девать не может никуда огонь
Из стонущей груди.
Он лепит невпопад, но по привычке ловко,
Меж карт летит разлад, наипоганнейше желанье
Прибить всю эту гадку пошлость
И лишню карту вбить поверх молчанья.
Но каждый раз, когда ползет рука с кармана,
Чтоб выхватить себе лишка,
Рисунки расплываются в тумане, -
Варвара улыбается трефовой дамой
Зовет наивнейшим мальчишкой,
В Москву все безнадежно так влюбленным,
Не фат, не черт, и не любовь моя, - картежник, плут
и Скомороха.
Василий неприлично с непривычки налегает на вино,
Три партии подряд осилив. Он просит шашки, домино,
И тысячи причин еще и больше выиграть.
И сколько нерадивого просили, -
Нет разницы, не проиграть, так пасть -
И драку затевает он неловко, коряв в движениях смутьян,
Такой же пьяный, как сосед,
Цитируя отца и князя,
Нечаев отбивается достойно.
Утихомирив господина, насилу всучив ему бокал,
Вливал хозяин празднества без повода вина, все больше млея
Пред тем, как расплывался гость и ногу так неловко на другую клал,
То ли пытаясь говорить, то ли безбожно блея.
И без любви Василий столько насилу прожил,
И столько стоило ему такому
Позволить себе чувства сил, -
Пихнул он сердце в топку и Дьяволу доверил роковому.
Он с горкой пьяных вусмерть заболтался обо всем,
О чем не вспомнит утром. О матушке, отце, о града перламутре,
Который выжег из него домашний свет,
И каждые не вылизанные лестью звуки.
Нечаев будто знает о любви, о людях,
Что к нему вернутся. Вера в них
Убила в нем всю веру в Бога.
Невиданное продал за пригоршню мяса,
Мораль и прелесть духа – за кафтаны и чужое эхо от прокуренного гласа.
Он с ними ни на грамм мог быть и не быть связан, -
Влиять иль не влиять, ни он им не обязан,
Ни всякая пропитая дворняга против отцовского завета
Имеет право перевоспитать.
В неделях видел он часы, а в картах – пьяные и плачущие лица,
Он с половиной вечора заделался на «ты» и помощь смутно принимал,
Не говоря ни что произошло, ни какой черт напал, что
Молодец по юношеству вдруг почти что спился
И в пепел, смоченный вином, рассыпался запал.
Василий радость на лице растягивает безуспешно, -
Когда и были силы трезвость вновь примерить на себя,
Он не добрался до ответа, -
Какого лешего вдруг дрянь Москва.
И мизерный вопрос, болезненно утянутый корсетом стан,
В тех рыжих волосах сама прейсподняя горит, -
И от него ни капли в теле, лишь только взгляд
На тухлый и убийственный азарт подбит.
Пока победой не переболеешь, бессмысленно твердить,
Что вечно будешь от нее укрыт
Взращенной в юношеских уголях корявой смелостью и хваткой -
Нечаев вскрыт. В нем – лихорадка. Кома
Растет вне сна и растекается по сердцу гладко
И, застывая, - лопается коркой.
И что не вздох – то взрыв, ходячее безумство,
Распомаженный и пьяный фат.
Вино ему к лицу и щеки красит, он – скандал. Он – юношеский вдруг
Отвергнутый порыв. Он – шах и мат.
Хоть завтра голову в петлю, завтра хоть через борт – и в море.
Неправильно привитая, - горестью помазано -
Необъясненная, вином запитая
Любовная зараза.
11
Недель с утра и без похмелья в дрянь, Нечаев ворочится по кровати
В полубреду бормочет горькие проклятья на стороны колючих глаз,
Скрипя зубами, чай заварит, и сердцу в грубых красках зашипя,
Перебирает пачку писем за дни собственной пропажи в раз.
«Василий, свет» - он дует щеки.
«Без вас вечор не тот и дом пустынен,
Где ваш фасон? Где ваша легкость?
Ужель я вам опостылел?»
Акатьевых печать свежезаваренную рану дрет,
Кусает. Та ревет. Нечаев голову роняет в стол, он правда выжат,
Будто любовь, что есть – порок,
Души его, не тем забитой, прокажено отмерший уголок.
Акатьев дом, должно быть, шутит,
Раз ожидает добровольного прихода к муке.
Василий от беды сокрылся вдруг, и наплевал,
Что дурость вся – его заклятый друг, она вся спрятана в сердцах,
Измазано все ею промеж ребер, и каждый бал,
Что он позволил себе провести тем образом, чтоб не стояла
Над душой Варвара – все бред и снежный ком,
Что собирается в душе, что боль и радость, спьяну все одно,
- что это ком, который
Рано или поздно как может только
Медленно и сильно, голову сомнет.
Он наплевал, что дурость – в зеркалах, что дурость – на ногах,
Он пальцем притушил запал. Ему приятен дымный бриз
Кочующих эмоций и первый юношеский ад,
Его плотина – пустошь, когда на ее кости вдруг каприз
Закапал беспощадно на широку ногу,
Уж если помирать, то с песней,
Уж если помирать, то громко.
От домика Акатьевых он отрекает душу, с любопытством наблюдая,
Как красные оттенки брызжут ярче, гуще, и душной пеленой паля,
Любовь его кривится в контуре и коркой яда
Кроется, ни миллиметра не щадя.
И тошноту все ярко-рыжее взывает, и Солнце дрет глаза,
И тонкий девичий, невзрачный стан, пред взглядом в полудреме
Плавающий, душу с низа
До верха сжирает.
От домика Акатьевых бежит он дальше, все воротясь от контура,
Что выжжен на костях почти, под кожей. От дома к дому – Нечаев -
Пешка собственной судьбы. Не ведает он, кто ведет его, в какое ложе,
Под чей язык, в чью пасть и глотку. Не ведает он,
Но разрешает.
12
Сбежав от грубых причитаний и прочей мерзкой лести, Василий,
Сбив немного спеси, оказался вдруг в глубинках, где о Москве,
Которой образ он берег,
Не слышали в помине.
Душа его – похмелья пласт, он бы любовь любовью выжег, ежели
Трагично снову занемог. Но прочее – опостылело.
Не ищет света, света ждет.
Под ребрами его – не заполярная зима, но душное,
Измученное, адовое лето.
Он позволяет себе низость, он ищет край, к ногам которого
Красивше можно пасть. Он ищет руку, ищет взгляд,
Он сам себя навеки проклял, вдруг признав,
Что устает любая человечная натура от безлюдья.
В заплывшем, грязном кабаке Василий – бледное пятно.
Худое, крепкое, и ненавистно прочим всем
Младое.
И неприкрытая морока, в глазах усталость ко всему
Влекут бродячие умы, - Василий звонко перекатывал вино
В бокале, когда к нему чрез пол-заплеванной площадки
Вразвалочку поперлась мрачная, зловонная фигура.
И в общих буро-грязных красках, она смотрелась черной,
Грубой кляксой. Нечаев вздрогнул, поднимая голову,
Когда напротив приземлилась туша.
Причмокнув кисло, рот скривив, она, глазищи разлепля,
Скосила взгляд на мраморные скулы.
— Чёй-то? Аристократ?
— Плут и фат.
— Это из Шекспира? Ромео и Джульетта?
— Как жаль, что не могу ответить «да», - Василий пробурчал,
Про себя уточнив, что поразительная легкость в обращении
С такими именами – и это в стенах кабака и из такого рта.
— Плут monsieur и господин глубокоуважаемый Фат. Вы будете
Сей прелесть забытья опустошать? — он пальцем ткнул
В бокал, поморщил усики и, претерпев тик в уголочке век,
Коряво даже подмигнул.
— Вы не местный, — Нечаев пойло отодвинул.
— Я – мечта.
— Я вижу. Вижу, правда.
Вы не смейтесь только, говорю же «да».
Усмешку в приглушенном смеха грохоте словив,
Василий мелко улыбнулся, отмечая, что потеха
Страшнейшим образом свита. На вид – напротив пьяный господин,
На деле – разодетая, разумная беда.
— И все же?
— Все же, я ваш друг почти.
— Считаете вы так?
— А мы похожи.
— Чем и как?
— Узнается, успеется. Еще не вечер.
— Так ведь уже недолго до утра.
— Просплю до часу от полуночи. Вы домой иль как?
— У вас беда, — Василий голову подпер ладонью. — Прошу прощения, любопытство,
Но в вашей крови нету вин и нет кабачной грязи, местных смесей,
Откуда ваша жизнь? Чем можете порадовать аль поразить?
— Чем я могу порадовать и чем могу я поразить, — улыбка на губах мужчины
Чуть дрогнула и замерла. — Не на один вечор история.
— Вы кратко. Что, кто и куда.
— Я Зуев Александр. Проиграл дела, все прочее пропил. Пришел сюда.
— Василий я. Нечаев.
— Не Фат и Плут?
— Нет, можно просто, как вы и сказали. Monsieur Дурак.
— И господин Упитая до полусмерти туша. Вот это, господи, и да.
И слово за слово, посыпался рассказ, причем, не как сказал тот Александр -
Не до полуночи, пускай, и не наврал – не в час. Он был коллежский секретарь,
Великое, говаривали, делал дело. Был в риск и в сласть – во все горазд.
За что и поплатился дурень.
История была хоть и кратка, но душно до деталей фантастична,
Василий морщил нос, и с пьяну хохоча,
Он верил в целую картинку так, частично,
А прочее рубил бессовестно с плеча.
— Какие черты? — Сделку делал. — Какие бабки, что еще за троеклятые обряды?
— Я состояние вернуть пытался. Но при прочем уговоре, не смог перехитрить его.
Меня хватило на две иль три загадки к ряду,
А я решаю хорошо, решаю крайне славно.
Он нагляделся на меня, и за игрою не следил, что было очень кстати,
Я думал, шанс, господь помял меня, но кто же знал, как глупый, нищий я
Тогда, на все готовый ошибался.
И в том, в чем я силен, он оказался во сто крат сильней, и правда.
Он – король всех сущих и придуманных страстей.
Поведал Зуев, что теперь, среди потерянных бумаг и где-то в гуще самого себя -
У него едина ценность. Он не язычный зверь, не маг, он простолюдин,
Отчаявшийся, маленький в бездонном мире, и пакостных,
Кровопролитных целей не тая, он обладает тайною.
Он - с перекрестка забродившая душа. Он – клятва. Мир. Война.
Василий пьяный бред глотает, в шутку лепятся ответы, впрочем,
Он действительно в какой-то вдруг момент кивает. Нечаеву все интересно,
Как можно так болтать – и обо всем, и ни о чем.
Ведь духи и безбожна дрянь – ничто. О чем толкует Зуев – непонятно.
— Коль вызовешь, решишься, обыграешь его дух иль обойдешь вничью,
Перехитришь в его игре, преклонит черт колени
Он будет свет. Небесная твоя всесильна мана. Желание твое любое,
Какое только ум родить посмеет, он исполнит.
Василий давится вином. Он липки пальцы вытирает об сюртук,
Он мажет их об стол. Ему смешно. Хохочет он секунды две аль три,
В момент погаснув, морщит лоб. — Зуев. Как его зовут и где он?
Говори.
13
И бледна пустошь перешла в колючи заросли дубровы, где
Быть не может никого, - так думает Василий. Слишком глухо, но сухая,
Голая тропа твердит обратное, журчат, поют сверчков оравы за спиной,
А спереди – глухое полотно. Оно и не шевелится, и песен не заводит.
Над головой – Луна. Нечаев на нее бросает взгляды,
Но она свои печальные дороги в небе топчет, у нее дела.
И только Зуева фигура поддакивает в спину,
И когда надо, и когда – не очень.
— Запомнил? — Неча помнить. — Трижды повторишь.
Василий бродит тенью кисло-сладкой и молочной во плоти,
Шагая вровень с той тропой, что пригладила траву, ступает будто во шаги,
Качается на шелесте заброшенных лесных прибоев.
Покинутая опушка открыла свою пасть, трава – колючая, едкая,
Полужидкому небу подстать. Свет лунный – глохнет,
Путается в древах, его струя ветхая
Ближе к краю, где хвост дороги прилизан к земле, а под сердцем – воет.
Дурь вина стремительно зарылась в ноги, а мысль Василия чиста,
Он видит перекресток промеж сосен, их глухие своды, чувствует в коленях дрожь,
Ему не светит ни одна звезда,
И жить как будто невтерпеж.
Под светом одинокой керосиновой, зажженной невесть кем лампады,
Виднеется колодца уголок.
— Здесь. Дальше не пойду, — вдруг Зуев забурчал. — Ты помнишь правила.
Они – твой нынешний закон. Не смей рубить с плеча. Не отвернись, когда увидишь.
Он – нежная, ранимая душа.
— Так девушки гадают в деревнях. На зеркалах рисуют, в тазики глядятся.
— Не веришь?
— Вам уже не так смешно, я погляжу.
— Гляди внимательней, Нечаев, и скажи, шучу ли я?
Василий развернулся, с усмешкою прищурился, скрестивши руки на груди,
Зуев, бледнее смерти, качнулся. Он, проспиртованный наголо, - трезв.
И сердце запрыгало, и ноет, будто и ему под ребрами с места
Не видно не зги, а оно рвется увидеть хоть что-то, кроме тоски и ужаса.
— В судьбу уверовать сумел, а в реальность – силы духа нет?
Вы вот про девок деревенских что-то проворчали.
Акатьева Варвара – свет, золото, не дура баба.
— И что же?
— Тоже, что. Гадала. А вы нашли, конечно, числа. Я слышал, заявились
В город вы когда. Тринадцатого. И замерли
В парадной дома на тринадцати часы Акатьевой, тогда
Она смекнула, что за вами – черт бежит стремглав.
— Он мне поможет? — Василий хмурится, совсем не чувствуя ударов сердца
Под кафтаном. Уж лучше б выло, чем забиться так несмело и погано,
Пускай из-за наивности и глупости девичьей пострадав.
— Коль вы друзья, как говорят приметы – да. Вы делайте, что скажет,
А там посмотрим, что меж вами да и как.
Нечаев, собственной решимости страшась, упрямой тенью к перекрестку
Полетел, с каждым шагом несравненно больше убеждаясь,
Что вот, такую тихую Москву любить он – отчаянно, убийственно,
Свирепо не готов.
Колодец его встретил одинокий, внимание не обратя, в лампадке
Свет косой и однобокий дернулся, шутя, и замер, наблюдая.
Василий завалился наперед, уперся в люк как будто бы в припадке,
И тот завыл на всю округу, с насиженного места нехотя сползая.
Нечаев сделал шага два еще и в тьму колодца обратился.
— Клялся – забыл, увидев - заплыл.
Покинул – пришел. Потерявший – нашел.
Жаждущий – я, не он.
Убитый не убим. Дух дороги, найди свой дом
Плату возместить
Готов.
В круглом окошке, укрытой навесом, с лампадкой не видно ни зги и ни дна,
Василий, три раза призыв повторив, оглянулся в пролесок и влажные пальцы
Потер. Ответом ему была -
Тишина.
Он глянул правее, чуть ближе к дороге, что в город вела. А Зуев ушел.
Иль скрылся, что его в силуэтах деревьев никак не найдешь, - не суть
Для Нечаева, которого вдруг, опять, в пух и прах,
Замутили в болотную муть и гадость
И оставили в дураках.
Он, устало вздохнув, расцепил бледны пальцы, да и сердце в тисках отпустил,
Мокрый глянец на люке взглядом обвел, развернулся, грубо бранясь,
Колодец обратно небрежно прикрыл, и шатающейся походкой
В два шага поплелся от неба влажного
Восвояси.
Он и до первого камня у самой сутулой из елей едва ли прошел,
Когда тишина грубо, со скрипом и болью
Прервалась
На звон и скрип
Колодезного люка.
14
Василий головой мотнул, ему видать, штиль вечера пустил под корку
Головы смазливый звук. Он дальше медленно поплелся,
Не пряча неуверенности толику,
И не скрывая некоторой духа оголенности.
Он бы до края рощицы зашел, зарыл бы тень в вличавые копны деревьев,
Если б не дух, не шепот, ветхий и почти осязаемый
Скрежет.
Карман подстегнуло и выползли карты, на землю веером бледным и ярким
Тропы поперек прилегли. Нечаева сердце за ними упало.
Он наклонился, за карты схватился скользки и гладки,
Что в траву уползали от пальцев.
Он подобрал с десяток, две штуки чуть не пропали, а остальное
Унесло в проклятую сторону, как от тихого шелеста грубого, -
Они уставились корованными шапками
На черную, мохнатую фигуру.
Василий замер, он – момент, он – контур воздуха. Чистейший пульс,
Кристально красный ужас. А над колодцем, там, где глазу тьму не прокусить
Рогатое пятно.
И держится та тень массивной лапой за столбец, на коем крыша от колодца -
На ней когтистых три, мохнатых тонких пальца. И только это и видать,
Рука с когтя до локтя там, другая здесь. А остальное – мрак, густая тьма
И запах – грязь и нежить.
Василя нервный тик куснул три раза, он, карты подобрав, неловко оступился,
Подумал – блик, и взгляд какой-то дымкой занесло. Но когти шевельнулись,
Корявую дорожку по сдвинутому на серед проема люку очертив,
Фигура двинулась, зашелестели мхом покрытые кривые тазовые кости.
— Я вижу, - зашептал. То – будто звон ключей в басах. — Пойдешь?
Василя, ты сделал, сладкая душа, свой выбор.
Целуй мне руку, а я желание твое исполню, хошь? —
Завыл, как полумертвые собаки, не дай ты боже этому быть смехом.
— Ты что? Язык свой проглотил? Аль без мечты пришел сюда? —
И дух почил, оглохла, онемела спесь. И стало ясно, будто день:
Оно того не стоило. Но раз уж начали, то и закончить надо в раз,
Раз здесь, раз шанс – он избран. И коль не так, то кто за руку
Полжизни бренной его вел? — Не буду целовать. —
И коготь пальца, что крутил узоры на корявых, взбухших досках, замер.
— А что? Ужель такая гадость?
— Я не того порядка человек, я не служить, не кланяться пришел. Ваша тень
Мне запоганила роман. Вы всюду, день и ночь со мной. Но все еще не
Друг, не брат, вы прокляли меня. За что тогда оплачено с лихвою?
Я не паду. На униженья договора не было. Я здесь
И делать дело общее пришел по тем законам, коим не мной и вами ведено
Должно быть, страшный срок уже. Вам тоже одиноко, так что предлагаю
Вечер в компании и проведенный с толком.
Волненья полный шепот оббежал пролесок, Василий чуял – нимфы
Иль собственная пьяная гурьба стрельнула под висок. Он оглянулся,
Нервно, полуотсраненно по подрасплывшимся, далеким, темным сторонам.
Лишь только куст далекий на бок от родимой шапки листьев гнулся,
Лишь только лунный свет застыл сплошным желе,
Не доползающим до тени дерева, в коей застыл колодец,
Мохнатый мракобес и бледная, дрожащая фигура юноши.
— Решено, — причмокнув липкими губами, промурчала тень. — Василий,
Раз уж так. В вас смелости, конечно, с грош, у вас ее почти что нет. Но притворяетесь
Вы гоже. Меня устраивает ваша лень хоть в кой-то мере жить, как все.
И вы не кланяетесь мне.
Раз вы по делу, тогда меньше слов. Играю только в то, в чем вы мастак,
Чтоб, вашу силу разорвав, с ничем вас и оставить. Вы в карты, вижу я,
Не прочь как будто бы на что-нибудь сыграть. Я мог бы дать вам все.
Рискнете, а? Напыщенную дуру за свой фрак? Полцарства за подругу?
— Вы знаете уже.
— Я вижу. Подойди поближе. Условие определим, покуда не пошла игра.
— Пусть влюбится Акатьева в меня. И чтобы побольнее.
— Она обидела так сильно?
— Гордость всю убила. Растоптала в хлам.
— Коль выиграешь – да будет так. А если нет – то я тебе виновника скажу
Всех страшных бед. Он - твой главный страх, мой друг, наш общий брат.
— Мне любопытно даже.
Рубашки сыпались на люк, и кровь под кожей зашипела,
По взгляду видно – он готов, и заскользили в мыслях черти,
Нечаев, своей наглости страшась, туза в рукав пихает незаметно.
15
А карты выглядят аж до неловкого смешно в когтистых и мохнатых лапах, -
По щиколотку в шерсти рукава, а пальцы - кожа, блеск и деготь.
Василию тишайший хохот глотку не прорвал ни грамм, -
Он хмурится и сердца своего дичайши пляски, пульса грохот – слышит сам,
В тени не видя демонского лика, гадает, слышно ли тому,
Какие ужаса на самом деле велики глаза.
— Вы и Москва. Запутано, громоздко, — бормочет тень. — Я не пойму, вы молодец
Или дурак. Но вы мне нравитесь, похоже.
— Приятно знать. И много ли во мне дрянного, нехорошего?
— Не больше, чем во всех. И вы не прокляты.
Василий губы мнет, выкладывая карты. Он ищет сложности, которой нет,
Подвоха, мастерства, коим способен обладать бессмертный.
Но в том, как падает на стол одно за третьим, за другим, нет ни одной
Фигуры высшего обмана. В чертяге опротиву столько простоты, -
Нечаеву приятно. Он бы остался так, как с другом, играть до зимних наледей
И до весны, покуда не забыл Варвару. Он и уехал бы, и начал жить,
Как завещал родительский наказ, как, якобы, вообще и надо.
Все – так. И страха нет ровнехонько до той поры, покуда не куснет
Под пястье угол карты.
Василий действовал всегда по воле сердца, по трели его нежной, он шел
Под ритм его песен. И карты выбирал как в полудреме, без лишней мелочи,
Без страха и раздумий. Теперь, когда попряталась в нутро его бессменна
Чуйка, он заглох. От ужаса сдавило глотку. И верить приходилось не в фортуну, -
Затихла та у перекрестка. Василий видел, как летели карты, сокращалась стопка
И близился конец игры одной из самых глупых и ничтожно легких.
Нечаева разрыдаться вдруг готов не с изобилия волнующих эмоций,
Но с замечания того, что ни в одной трефовой даме он не углядел
Акатьевой милейшее лицо, которое любить он был готов
Не одну вечность. С улыбкой или без нее.
Припомнив мягкую натуру, что можно было лицезреть, пока Варвара
Рядышком сидела, не открывши рот, он не заметил, как последние забрал
Из стопки карты. Как, нахмурившись, вдруг прикусил губу.
И перед тем, как когти сжали черную, погану даму, последнюю,
Морщинистую в желтом свете,
Он выбросил совсем уж мелочную дрянь. Незначимую, неприметную,
Оставшись самым тем под распустившимся крылом победы.
Черт замер.
Черт захохотал.
Нечаева улыбка меркнет.
— Где ваш фасон? Где ваша легкость? Где ваша юношеская жарь?
Смех вдруг заглох. В тени зашевелилось. И карта на глазах Василия
В когтистой лапе
Раздвоилась -
Червова дама расплылась, подвинулась, дорогу дав тому тузу, что прятал
Всю игру рукав.
Нечаев развернуться не успел и к перекрестку побежать, -
Качнулось на него пятно и в свет лампадный вдруг ввалилось.
Уставились на его бледное и тощее лицо
Блестящие, родимые глаза.
Он различил дегтярну смоль чужих почти волос,
Контур фигуры, прямой и аккуратный, до рези в глазах знакомый
Нос. Пред ним не водна рябь, - зеркальный шелк.
Он закричать хотел, но собственна рука
Накрыла губы холодно.
По взгляду видно – он готов. И заскользили чертя
Лапы. Он двинул люк колодезный, качнулся на авось
И сбросил в воду юную, с застывшей в жилах кровью,
Плоть.