Промозглая питерская погода жалила прохожих миллионами тончайших игл не то снега, не то дождя. Мокрые несформированные кристаллы одинаково врезались, облепляя синтетику воротников дешевого ширпотреба из поднебесной, драп дорогих мужских пальто или мех дамских шуб тончайшей выделки. Одни ускоряли шаг быстрее преодолевая расстояние от припаркованных автомобилей до истребованных заведений, другие шли с покорной обреченностью, приговорённых к казни через петербурговедение на практике, горожан и гостей вотчины медного всадника. И те, и другие - все - часто моргали. То ли стряхивали налипшее на ресницы подобие снега, то ли просто пытались сморгнуть это январский морок.
Серые просоленные барельефы фасадов зданий царской постройки, словно сохранили в себе дух истинного Петербурга - гордого, образованного, талантливого, консервативного, с одновременным налетом приблатнённой вульгарности, мещанской простоты, офицерской выправки и пролетарской ненависти.
Сменилась мода, кареты у обочин приобрели больше лоска, но потеряли лошадей, спрятав под лакированными капотами целые табуны, свечи фонарей сменились диодными хороводами, а кованные вывески уступили место жидкокристаллическим экранам и неоновым буквам... То есть по сути-то не изменилось ничего.
Вот в конце Селивёрстова переулка, ёжась от холода и пытаясь, как улитка в панцирь, укрыться всем телом в потрёпанный, хотя не дешёвый мех короткого полушубка, переминается с ноги на ногу и пытается дрожащей, не то от холода, не то от наркотической ломки, рукой попасть сигаретным фильтром в вытянутое вперёд трубочкой кольцо потрескавшихся губ падшая девка. Есть в ней что-то знакомое. И видно, что когда-то эта мамзель принадлежала к цвету общества. Дорогая, но уже заношенная одежда, итальянские сапоги, французская шляпка, английская сумочка... вся европейская семья в единой тесной близости под порывистым невскими ветром и иглами дождливого снегопада или снежного дождя (это кому как будет угодно).
И смотрит на тебя так жалостно, просяще, с заискиванием, ровно так, как умела мастерски делать это раньше на светских приемах. Мол пригласи согреться на чай-шампанское-глинтвейн, господин хороший!
Равнодушно прохожу мимо. Нет - бросается ко мне, тянет за рукав:
- Это же я! Не узнаешь?! Я это!
- Кто я, девушка?! Мы незнакомы.
- Не знакомы и чёрт бы с ним, пойдём согреемся. Недорого совсем!
- Простите, я не плачу за любовь, а за её суррогатную замену тем более.
- Ну хоть на улице не бросай. Ты же должен, должен помнить меня! Всмотрись!
Черты лица и правда мне знакомы. Откуда я знаю её. Кем она была в той, другой жизни?! Не могу припомнить, но глядя на неё, почему-то холодок проносится по венам. Вспомнить не могу, но ассоциации. Ассоциации, как хроники гибели империй. Пустые слова последних съездов ЦК, меченый малоросс-колхозник вдруг обрядший власть над страной и сдавший её (страну) без боя, тысячные очереди, челночные сумки, поезда гробов с Кавказа с юными мальчиками, которым навек останется восемнадцать, бандитские разборки в каждом дворе, бесконечные бригады, стрелки, тёрки, рамсы...
- Точно-точно, кажется я знаю тебя. Ты была очень популярна, как та греческая Елена из-за которой разгорелась война в Трое, только крови на тебе гораздо больше. Имя ещё такое, тоже кажется греческое. Тебя зовут...
- Да. Я - Демократия!
Вдруг этот невольный диалог прерывает громкий раскат металлического хлопка из арки с одновременной почти вспышкой, а мне в лицо прилетают брызги чего-то тёплого и липкого. Уличная девка, стоявшая предо мной, опускается на колени и груздно заваливается набок.
Пульса нет. Жалости тоже нет. Достаю из кармана батистовый носовой платок и утираю им лоб и щёки, брезгливо кидая потом окрасившуюся багровым цветом от вытертой свежей крови ткань к распластанному на сероватом снегу телу. Некоторое время стою, пытаясь сбросить секундное оцепенение и вижу, как из арки держась за руки выходят дети. Вероятно мальчик и девочка, хотя трудно отличить кто из них кто - одеты они практически одинаково: кроссовки и короткие, ниже щиколотки, носки, подкатанные штанины джинсов оголяют лодыжки , на обоих длинные приталенные куртки с капюшоном и в несколько колец обмотанные вокруг шеи шарфы и бесформенные шапки больше похожие на носки большого размера. У одного из них в руках ещё дымящийся обрез.
Жалости нет, но не так же! Должно быть следствие, суд, приговор...
- Эй, молодежь, постойте, так же нельзя! Кто вы?
- Мы - дети. Её дети. - ответствовал ломающийся голос того, кто очевидно являлся в этой паре мальчиком.
- Да-да - дети Демократии. - полудетским тонким, но уже прокуренным фальцетом поддержала разговор девочка.
Не страшно, когда умирает демократия, страшно - когда после неё остаются такие вот законно и незаконнорожденные дети. Дети демократии...