Эмиль Брайтан
Жизнь человека
Глава 1
Начало
Человеческая жизнь распадается на две половины:
В течении первой половины стремятся вперёд ко второй,
А в течении второй – обратно к первой.
С чего всё берёт своё начало? - С зарождения, мысли, слова? Или всё всегда было и будет … и независимо от будущего, есть только настоящее незавершённое, в котором я живу… И если всё вокруг продолжает зарождаться в своём совершенстве из несовершенства, то какого чёрта всё просто не может прийти в идеальную степень завершённости, ведь именно в ней и только в ней мы способны жить. Наблюдая за миром, я сделал множество открытий, как то, что наши ожидания событий всегда сильнее, чем конечное ощущение радости или печали. И в какой-то момент всё просто теряет свой смысл, так, что можно было подумать, что его не существовало, меня – не существовало. Да и что такое это «Я»? Зачем был нужен каждый чёртов год моей никчёмной жизни? Что я пытался доказать себе и этому миру?
Все мы создаём лишь видимость жизни, творим свой Рай и свой Ад здесь, а не где-то там, куда устремляемся после смерти телесной. Я обрёл пустоту. Свой особый вакуум. Теперь я нахожусь в пространстве «между» двумя ипостасями, наблюдаю за миром со стороны через свою затонированную стеклянную коробку. Они меня не видят, проходят мимо, думая, что за ними никто не наблюдает… Но совсем недавно я встретил его… своего человека. Это был Великий подарок судьбы, луч света во мраке моих мыслей, но постепенно и он разрывался, превращаясь в огромную фиолетовою сферу…Именно так я каждый раз предвидел исход новой влюблённости. Когда вы это прочтёте, меня уже не будет в том месте, которое вы зовёте Миром. Наверное, я просто не отсюда.
Возвращаясь в своё детство в тихой деревушке Стэйн-Хилл (Stain-Hill) на краю цивилизации, я каждый раз желал остановить время на тех моментах, когда, как мне казалось, я был по-настоящему счастлив быть. Лёгкость и беспечность во всём, жизнь без осознания себя самого, радость встреч, состояние полной эйфории. Но вот – мне шесть: первая ложь. И вот – мне десять: первое чувство стыда от причинённой человеку боли… Двенадцать: первые стихи об одиночестве, печали, тоске, смерти… Но всё же теплится несбытная чреда желаний о новых возможностях, людях, чувствах. Пятнадцать: первая безответная любовь… Шестнадцать: срыв, первый не долгосрочный уход из дома на пару часов. Не скажу, что всё было настолько плохо. Нас с младшим братом не били не по делу, но всё же, били, когда, как им казалось, мы были не правы. На самом деле, правых не было. Мы никогда не могли найти взаимопонимание, оттого и не было доверия, и, следовательно, любви…Страх и уважение – наверное, так и должно было быть.
Я чувствовал себя забитым животным, мечтающим вырваться из клетки, но тогда ещё недостаточно осознавал, что эта клетка была моим единственным убежищем от взрослой жизни, ответственности и кучи проблем, которые затем стали преследовать меня повсеместно.
Глава 2
Временные трудности
Первую половину жизни спрашиваешь себя,
На что ты способен,
Но вторую – а кому это нужно?
Сладкая жизнь закончилась, как только меня, только - только окончившего старшую школу, выбросили на дороги безжалостного города, утопающего в море сверкающих рекламных щитов и навязывающего своим жителям замысловатые стандарты… Я боялся ходить по его улицам, шарахался каждой машины, опасаясь за свою пугливую, скрытную жизнь. В общаге было не так и плохо, несмотря на все байки родителей, тётушек и дядюшек. Всё, что требовалось от меня – учиться и справляться об успехах родителям, чтобы те в свою очередь выливали гордыню на знакомых, заставляя их меня ненавидеть или же ненавидеть своих непутёвых детей. Нет, я не был ботаником, ничего такого. Любил узнавать новое, развиваться, учиться…правда только тогда, когда чувствовал, что это кому-то нужно, кроме меня, но в дальнейшем я оказался представленным самому себе.
Раньше я никогда никому ничего не рассказывал о своих потрясениях в жизни, неудачах, боялся открыться даже матери аз-за того, что она меня вечно критиковала, упрекала, унижала по пустякам… И вот настал момент, когда я хотел с кем-то поделиться своими мыслями, чувствами, переживаниями… Я говорил обо всём, что меня волновало своим приятелям, одногруппниками, с которыми имел обыкновение бухать, но вместо того, чтобы просто меня выслушать, они, перебивая мою страдальческую речь, говорили мне о своих проблемах, и я их понимал… Но чувство обиды от того, что сам я не был понят ими, захлёстывало и накрывало с головой. Наверное, они думали, что я ещё не готов открыться…Всего-навсего, я не умел говорить…Да, мог писать стихи и рассказы, сообщения, но когда дело доходило до реального общения, легче было молчать, отвечать на глупые вопросы и молчать…
В восемнадцать я начал курить, курить по-настоящему… Проскальзывает доля сожаления: в детстве, когда речь зашла о сигаретах, мы с братом поспорили на пять тысяч о том, кто первый начнёт курить. Выходит, я проиграл…Не думаю, что он помнит о споре, но, наверное, сразу припомнит мне, как только мать ему расскажет.
С переездом на новое место я приспособился ко всему уже через месяц… Всего пару раз не мог найти ключи от комнаты, торчащие в двери. Спустя ещё несколько месяцев мне приглянулась кастелянша – милая, грациозная женщина сорока одного года, выглядевшая на двадцать семь. У Юлии были нежные руки, необыкновенные, глубоко посаженные добрые глаза, и она провожала меня взглядом каждый раз, когда я случайным образом с ней пересекался… По правде говоря, я искал с ней встречи, и она тоже не упускала момента, чтобы лишний раз окинуть меня взглядом, под предлогом поправить занавески на общей кухне, где я готовил в полном одиночестве, или когда спускался курить - она наблюдала за мной через окно комнаты на первом этаже, где располагалось её рабочее место. А один раз она даже позвонила мне тогда, когда я меньше всего этого ожидал, перед новогодними каникулами, и спросила, уезжаю ли я. (В действительности, уезжать назад в Стэйн-Хилл (Stain-Hill) мне не очень-то и хотелось. Пугала одна мысль – вернувшись, остаться там навсегда. Гиблое местечко. К тому же, спустя два месяца после моего приезда в город, мать позвонила и сказала, что моя первая любовь мертва. Никакого великого смысла ехать домой я не видел. Конечно же я сомневался и до последнего оттягивал время, но мать заказала машину на двадцать восьмое число, и мне пришлось встречать самый скучный Новый Год в кругу распадающейся семьи, где моя мать тихо ненавидела отчима за скупость, а мой младший брат – за его отсталые коммунистические взгляды.)
До последнего, думал, что как-то неправильно поступил с Юлей. Очень долго было гадко на душе, будто кошки скребли. Мучила мысль: «А что бы было, если бы я тогда остался?» Этого мне уже никогда не узнать.
Глава 3
Цветы зла
Постели, нежные от ласки аромата,
Как жадные гроба, раскроются для нас,
И странные цветы, дышавшие когда-то
Под блеском лучших дней,
Вздохнут в последний раз.
(Шарль Бодлер)
С моего обоснования в городе прошло полгода… За какие-то несчастные полгода я окончательно и полностью разочаровался в жизни – слишком многого я от неё ожидал. Все мои ожидания рухнули. Последней каплей стала интрижка матери с моим настоящим отцом, каким я его считал с первого дня встречи. Не могу осуждать свою мать, но думаю, все замешаны в этой утопичной бурлящей человеческой каше из вспыхнувшей, разрушающей любви.
Да, мы росли в полной семье, почти ничем не отличаясь от других детей, только вот отчим не прилагал больших усилий для нашего воспитания – у него всегда был свой взгляд на вещи. Мне постоянно казалось, что он жил в каком-то своём, невидимом для нас мире: когда мать что-либо спрашивала его, он витал в своих мыслях и молчал около минуты перед тем, как ответить, или и вовсе не отвечал, на что она дико злилась, но постоянно переспрашивала его…
Отчима мы видели достаточно редко: он занимался заготовкой дров – утром уходили в школу – его уже не было, а приходя со школы, – лишь изредка заставали его дома спящим или сидящим за огромным экраном телевизора с кружкой крепкого цейлонского чая со слоном…( в детстве он часто орал на нас, когда мы дурачились, мешая ему смотреть чёртов ящик)…У него не было времени нас чему-то учить или он не хотел, его злило то, мы ничего не умеем, однако он сам чинил наши велосипеды, а мы всегда называли его папой. Брату доставалось больше всего. «В твои годы, - говорил отчим, я уже топил печки и сам чинил велосипед.» А когда мать, защищая нас, отвечала ему, что то время уже давно прошло и сейчас дети другие, он ужасно бесился, но никогда не менял свою точку зрения, считая себя абсолютно правым во всём. Мы боялись его, боялись и уважали. Не думаю, что мать всё ещё его любит. Он почти не бывал дома, домашними делами не занимался, отдыхал от работы. Конечно, это надоело бы любой женщине на месте моей матери. С каким нетерпением она ждала, когда он уедет в Брайтон, чтобы продолжать там строительство «нашего будущего». Теперь я понимаю отчима, как никогда раньше. Он слишком уставал на тяжёлой работе, чтобы тратить оставшуюся энергию на обустройство дома… От него постоянно требовали много больше, чем он мог дать, но он делал всё, что мог, чтобы мы ни в чём не нуждались, во всём экономил, так, что мы тайком бегали покупать конфеты и прятали в самый дальний угол стола, о чём он всё же догадался…
Когда я приехал домой в Стэйн-Хилл (Stain-Hill) на новогодние каникулы, то окончательно убедился в том, что наш дом разваливается, как и отношения родителей.
Не знаю, когда это началось и как долго мать поддерживала связь с моим настоящим отцом. Говорила, что он писал ей стихи и что любит её. Это было Шестнадцатого декабря – я хотел покончить с собой в День Рождения Ники Турбиной. Глупо, да? Глупо то, что я думал умереть после того, как прочту книгу Ратнера о ней. Хотел знать всё, думал, что это конец. Я любил Нику, любил, как никто бы не любил, даже Миронов. В её чувствах я находил свои, пропуская через себя всю её боль, понимая её, как никто другой. В какой-то момент у нас с ней установилась особая связь, и я подумал, что она не хотела бы, чтобы я ушёл. И я попытался жить ради неё, убеждая себя, что справлюсь. Но, прогадал. Шестнадцатого декабря, вечером, как обычно позвонила мать. Она должна была приехать, чтобы, как она сказала, встретиться с подружкой. Как я не смог за столько лет отличать её ложь от правды? Тем вечером она сказала: «Там твой папаша объявился. Хочет с тобой встретиться.»
Естественно, желание умереть спало, но не исчезло. Как всегда, судьба преподнесла подарок, и, как маленький ребёнок, я томился в ожидании скорее его открыть. Семнадцатого в обед приехала она. Я думал, что она приедет одна, но она была с ним – он ждал на улице (как она рассказала потом, боялся со мной встретиться). Я, как наивный подросток, сам сделал шаг навстречу, обняв его широкие, мускулистые плечи. (Он был из тех, по ком сходили с ума женщины, пытающиеся привязать его к себе при помощи общих детей. Я был его первенцем…Мать залетела в шестнадцать, потом что-то произошло, боялись подойти друг к другу, он сидел за что-то в тюрьме, уехал в другой город, работал, гулял…пил. В тот день он тоже был пьян – похоже она дала ему выпить «для храбрости».
Я сам того не заметил, как принял совершенно незнакомого человека в свою испорченную его отсутствием жизнь – вот что делает с человеком отчаяние…Я всегда боялся остаться один, хотя и не признавался в этом себе самому. Неужели я подумал, что вот так просто всё вернётся на круги своя, все прибудут счастливы? Подарок так ослепил меня, что невозможность думать о его тайной тёмной стороне, господствуя, убивала меня подсознательно – я сам дурачил себе голову, сам себе лгал.
Этот человек говорил, что любит меня, но этого я не чувствовал. Я не задавал ему никаких вопросов, притворяясь, что он всегда был рядом и никогда не бросал меня, я просто тихо наслаждался его присутствием. Он всячески пытался найти ко мне подход, чего я также не подозревал. Не отличаясь разговорчивостью, как и я, отец постоянно молчал и просил меня что-нибудь ему рассказать, но я не хотел серьёзных разговоров, не представлял, как скажу ему шаблонные фразы, вроде: «Где тебя носило все эти годы? Ты вообще думал о нас с матерью? Да чем ты вообще думал? Ты хоть представляешь, каково мне было расти без отца?» На самом деле я прекрасно понимал, что человеку свойственно совершать ошибки, и что, если что-то происходит по чьё-то злой или доброй воли, значит так было предначертано, быть может, ещё до моего рождения. За все его грехи я винил чьего-то Бога.
Мы быстро нашли общий язык за кружкой вина, что было его предложением и моей инициативой – мне казалось, что так он расскажет немного больше, чем находясь в трезвом состоянии, но это было ошибкой. Мы просто пили вместе, он нёс всякую чушь, говорил, что ему жаль, что так вышло…и я даже ему в этом сочувствовал. Естественно, мать ни о чём не знала, думала, что мы сумеем найти общий язык. Её даже осенило – она поняла в кого я пошёл, так как я тоже писал стихи, но в отличие от этого человека, все их записывал. Я спросил у него: «Ты выкладываешь куда-нибудь свои стихи, где их можно почитать», - но он ответил, что даже их не записывает. Тогда ко мне в голову пришла странная мысль: «Может, если бы отец остался с нами и любил меня так же сильно, как говорил, что любит, я бы и вовсе не писал стихов, или писал, но не такие сильные, ведь сильными их делает именно моя боль, неосознанная боль от пережитых страданий.» В тысячный раз я убедился в невозможности сбежать от судьбы, по крайней мере, своей собственной.
Глава 4
Пустота
Измучен жизнью, коварством надежды,
Когда им в битве душой уступаю,
И днём и ночью смежаю я вежды
И как-то странно порой прозреваю.
(Афанасий Фет)
Я думал, что знал о жизни всё, но это было не так. Каждый раз я лишь погружался во мрак, бесчисленный раз возвращаясь в прошлое, ища ниточки, за которые меня дёргало настоящее, причинно-следственные связи; прокручивал в голове все возможные психотравмы, полученные ещё в детстве: мне около пяти, я сижу на коленях у какого-то пожилого мужчины, сидящего на старенькой облезшей лавке, совсем в паре-тройке домов от моего, он запускает свою руку ко мне в шортики и трогает меня, я не сопротивляюсь, просто ещё не осознаю ничего…Мои дворовые друзья зовут меня, он мило улыбается, протягивает мне печенье, говорит, что любит детей… нехотя выпускает меня из своих тёплых рук и мы убегаем дальше играть на поляне…;
Мне восемь: мы всё время пропадаем на улице, бегая домой только затем, чтобы вынести большой железный ковшик холодной воды из-под колонки и напиться… Идём во двор к какому-то мальчику, играем… Когда всем становится скучно, расходимся по домам, он просит меня остаться; мы стоим в дровянике, он уговаривает меня заняться с ним сексом, тогда мы ещё не знаем, что это такое… он исполняет задуманное, я говорю, что мне пора домой и что мама будет волноваться и убегаю… Почему? Почему всё это происходило именно со мной? В семнадцать я рассказал обо всём этом своему другу детства, который всё то время был со мной, но он ничего не помнил…Тогда я понял, насколько наши взгляды на вещи отличаются. Мне не оставалось ничего, кроме как забыть всё, как страшный сон.
Я был так несчастлив все эти годы! Не было никого, кто бы помог мне разобраться в себе, никого, кому бы я смог доверить свои страшные тайны… И я сломался. Совершенно ничего не хотел от жизни, еда становилась безвкусной, сигареты заканчивались, как только я их покупал. Когда тебе восемнадцать, и ты совсем одинок, ты будешь искать любой способ, чтобы заполнить пустоту внутри, неважно чем… Мы напивались с одногруппниками в хлам так, что их рвало, а меня – нет…даже если я и хотел избавиться от того, что было внутри меня, оно оставалось там, ядом всасываясь в кровь, но и этот яд не способен был меня убить, лишь на время заглушить боль, забыться… Я видел, как всё плывёт перед глазами, чувствовал, как мои ноги перестают меня слушаться, но даже будучи в стельку не мог освободиться от разъедающей меня печали и тоски по тем временам, когда, как мне казалось, я был совершенно нормальным.
Мать не знала, что я пью и курю, не понимала причины, но верила всему, что про меня доносили ехидные тётушки, живущие в другой части города. Я был совершенно потерян, не знал, за что ухватиться… Боялся потерять любовь матери, не оправдать её надежд, боялся, что она предпочтёт отчиму свою давнюю любовь. Но было видно невооружённым глазом, что она его любит. К тому же и отец заявил мне, что они с матерью «очень любят друг друга и хотят быть вместе». Я видел всё иначе, чем казалось им. Видел свою мать той доверчивой шестнадцатилетней девушкой, мечтавшей о большой любви, которая спустя столько лет в попытке устроить личное счастье проиграла и, как обычно делал я, закрыла глаза на истину, думая, что с ним она обретёт своё счастье.
Меня одолевал страх того, как она поступит с отчимом, который все эти годы любил нас, пусть и проявляя свою любовь дорогими подарками в качестве планшетов и телефонов, тянул нас и в то же время не разрешал ей устраиваться на работу, перекладывая на неё все домашние хлопоты… Потому, что его мать работала с восемнадцати лет, оставляя его одного воспитывать маленькую сестру… Теперь я понимаю – он не хотел для нас такой жизни, которая была у него и, подсознательно завидовал нам в том, что мы не чувствуем того, что чувствовал он: одиночество, большую ответственность, нехватку детства, любви, материнской заботы. Так…что касается материнской заботы: теперь мне стало ясно, почему он полностью доверил наше воспитание матери. Его мать его толком-то не воспитывала, поэтому он так же подсознательно решил, что женщина должна сидеть дома, воспитывать своих детей, следить за домом. Что интересно, мать говорила, что он почти не замечает то, как она старается, вкладывает в домохозяйство душу. Естественно, его мать не вкладывала никакую душу в работу по дому, а моя – страдала от его невнимательности и постоянно жаловалась на то, что всё это – неблагодарный труд, мечтая пойти работать – сдерживал страх, что он узнает и быть тогда быть скандалу.
Глава 5
Искусство жить
Все мы в этом мире – гости.
Слёз, речей, предательств, лжи.
Всё пройдёт, но слишком поздно
Мы поймём искусство – жить.
(Эмиль Брайтан)
Я не знаю свою мать и, наверное, никогда уже не узнаю, даже если пойму, даже если она поймёт меня. Это её личное счастье. Это её игра. Пусть только меня не трогают. Не хочу быть спичкой, с помощью которой разгорится их «вечный огонь». Если отчим узнает, что она ему изменяет, - прощай моя учёба, да и вообще жизнь. Кажется, единственное, что держит её при нём, это мой не окончивший школу братец.
Только когда тебе кажется, что всё достаточно хорошо, помни, что в миг всё разом может измениться, перевернув жизни с ног на голову, и заставить тебя выживать в других условиях, чтобы ты смог сам себе доказать, что ты живой и что с тобой нельзя так поступать.
Последний раз я видел их у себя в общежитии. Они завалились с большущим пакетом продуктов. Мать купила ему большую булку водки, которую он выпил за пору часов… Взяла нам по пиву. Я не хотел, чтобы они оставались, но он был просто не в состоянии куда-либо идти, пьяный, он сначала читал стихи, затем полез в мою личную жизнь… Но той ночью я возненавидел их не за это. Глубокой ночью, дождавшись, когда я засну, они придались любовным утехам, притворившись, что меня – нет. Возможно, это напомнило мне ночь, когда я был зачат… Я возненавидел их за то, что появился на этом свете, что претерпел столько боли по их вине, боли, о которой они даже не подозревают. Глупые, глупые счастливые люди. Я смог пережить всю, казалось, бесконечную ночь только потому, что ждал, планировал месть… После того, как они уехали, я ни разу не брал трубку, когда звонила она или он… Он писал, что любит меня, а той ночью сказал матери, что любит меня больше, чем её. Только вот я никогда никого не любил, и даже не любил самого себя, не принимал свою истинную природу, природу, которую сотворили мои родители, породив меня на столь несовершенный тёмный мир, готовый разорвать тебя просто за то, что ты - другой…
Но совсем недавно мне казалось, что я встретил его… своего человека. Для меня это был Великий подарок судьбы, луч света во мраке моих мыслей, но постепенно и он разрывался, превращаясь в огромную фиолетовою сферу…Именно так я каждый раз предвидел исход новой влюблённости. Когда вы это прочтёте, меня уже не будет в том месте, которое вы зовёте Миром. Наверное, я просто не отсюда.