Валя спешила, – Мама, скорее!
Пойдём, иначе нагрянет беда!
Смотри – отходит уже батарея,
Немцы скоро ворвутся сюда.
Но только уйти от родного порога,
От юной берёзки над тихой рекой.
Ещё никогда не казалась дорога
Такой безотрадной и тяжкой такой.
…Над ближним лесом возник, нарастая,
Моторов надрывный и тягостный вой, –
Фашистских пиратов хищная стая
Неслась над притихшей, суровой землей.
От этого ужаса нигде не укрыться,
И кровь застывает, по жилам струясь, –
Как будто огромная страшная птица
Когтями железными в сердце впилась.
Разрыв фугаски взметнулся громом,
Губительной струйкою пули прошли…
…Клубилось пламя над рухнувшим домом,
И мать лежала – в крови, в пыли.
О, как прижалась Валя губами
К седым вискам, к материнской щеке!
Звала, шептала: – Мамочка, мама!..
И слезы лила в неутешной тоске.
Мать умирала. Молча, без жалоб.
Рукой дрожащей гладила дочь.
Своей любимице, как ни желала б,
Уже ничем не могла помочь.
Сердце останавливалось. Глухо… Скупо…
Ещё удар… Тишина. И ещё…
И это – всё. На ладони трупа
Слезы капают с Валиных щёк.
…Дом, гудя, пожирало пламя.
Чужие машины дорогой шли.
Но Валя с тоской об умершей маме
Была от всех, от всего вдали.
Ночь прошла – неуютная, злая.
Гром боев затихал во мгле.
И голос скорби от края до края
Звучал, казалось, по всей земле.
Холод… Было ль когда холоднее?
Правда, ещё не остыла зола,–
Но в горестной доле своей цепенея,
Валя подняться уже не могла.
Не хватит слов, чтоб горе оплакать,
И резче боль при каждом рыданьи.
…Луна взошла – и встали из мрака
Стволы берёз в холодном сияньи.
Потом и луна тропою своею
За лес ушла, багровея пламенно…
Во тьме – Валентина и рядом с нею –
Как лёд холодное тело мамино.
Рассвет сменил безмолвие ночи,
Неслышно плыл над миром безбрежным,
Заглядывал мёртвой в потухшие очи,
Ласкал живую касанием нежным.
Уже грохотало далеко-далеко,
Там, где заря разгоралась, алея.
Но этот свет, идущий с востока,
Ее подбадривал, оживляя и грея.
И всё, что здесь довелось Валентине
Октябрьской ночью изведать в мученьи, –
Нестынущим гневом стало отныне,
Везде, всегда взывая о мщеньи.
И в час, когда намогильная горка
Укрыла в земле материнское тело,
Решенье, в печали рожденное горькой,
Суровой, бестрепетной клятвой созрело:
– Пусть трудно: Пойду я и в пламя, и в воду,
Врагу не прощу я тоску этих слёз,
И всё мое горе, и всё, что народу
Взбесившийся зверь в своей злобе принёс!
«Липецкая коммуна». 14.12.1947