В сандальях на босу ногу,
с единственной сменой белья
он вырос на нашем пороге,
как перед Ваалом — Илья.
Ни капли подкожного сала.
На руки наложены швы.
“Из детского дома!” — сказали.
Сказали и дальше пошли.
Текли под синюшною кожей
сосуды, как реки в дыму.
Любое прокрустово ложе
коротким было ему.
Откуда в этом пенате
мужчина заоблачных лет?
Ему было целых пятнадцать!
А мне их по-прежнему нет.
Хотя на воде и на хлебе —
обретший широкую кость,
он был беззащитен и не был
способен на силу и злость.
Не помню я, как его звали...
Свернувшись комочком в углу
он всхлипывал (так мы считали),
а он — продувал фистулу!
И что начиналось как песня,
то... словом, ее ипостась
язык не опишет как “лейся”,
настолько она не лилась, —
она расползалась, как рана,
она обжигала, как плеть.
За левым нагрудным карманом
опять приступало болеть.
И голос пронзительно длился,
тоскливый вокзальный замес.
Еще Шатунов не родился
и вовсе никто не воскрес.
И май был задирист и ласков.
А позже, в ночной тишине
я слышал такие подсказки,
что холодно делалось мне:
мы -- только сиротская стая.
И в этом, и в прочем году
одна бесконечно шестая
написана нам на роду!
Томиться нам в каждом колене,
под взмахи партийных затей
вскрывая застойные лены,
и резать себе енисей!
Придумывать к паспорту имя
и подпись — к расстрельной судьбе.
Тянуть голосами дурными
извечную жалость к себе.
А спросят: “Скажи-ка, убогий,
кто был твой отец?” И в ответ:
“Он если не Бог, то при Боге”.
Но бога, как правило, нет.