С самим собой в себя сыграв вничью,
у детской памяти на самом на краю,
в местах, где память переходит в небо,
я обнаружу родину свою.
Простор и пекло августовских дней,
соль солнца, пыль дорог и желть плетней,
гудки грузовиков, лазурь и глина
отыщутся невыразимо в ней.
Там ветер сеном и зарёй пропах,
околица плывёт в сухих плевках,
но весело, и сладко, и щекотно
сухая пыль дробится на губах.
В душе найдётся сто клавиатур
для творческих взыскательных натур
в том золотом и диком захолустье,
что проще называют Порт-Артур:
шоссе, автобус дачный, солнцепёк,
приземистых маршруток цок-цок-цок,
и спазм от жажды в пересохшем горле,
и газировки сладостный глоток,
рыбачий сон на озере большом
на берегу, поросшем камышом,
рывок, и плеск, и блеск взлетевшей лески,
и бодрый мат над сонным Иртышом.
Здесь – воробьиный щебет, звон и треск,
и водокачек вдохновенный блеск,
и рядом с развалюхами – коттеджей
нелепый и блистательный бурлеск.
А рядом с ним – в чём редкостный прикол –
беззубый и нечастый частокол
нам открывает тайное пространство,
где всем и двор, и кол, и дом, и стол.
И этот сладостный не новый стиль,
который кто-то сглупу сдал в утиль, –
не гниль, а пыль, из коей мир наш создан,
бессмертная сияющая пыль.
Что делать нам, скажи, и чья вина,
что, падая, душа не ищет дна,
когда свобода нам нужна для взлёта,
а для посадки – родина нужна?
Взлетай, душа, но приземляйся здесь,
где создаётся грешной жизни взвесь –
свободы, нищеты и вдохновенья
гремучая, блистательная смесь,
где ветер сеном и зарёй пропах,
стихи вовсю храпят в черновиках,
но весело, и сладко, и щекотно
сухая пыль дробится на губах.