Поэзия Евгения Чепурных почти не живёт без драматургии, своеобразной сценичности…
И в этом ещё, уверенно можно сказать, её притягательная сила. Помните пушкинское: Читатель ждёт уж рифмы роза – на вот, возьми её скорей! И мы, перечитывая Евгения Онегина, в этом момент думаем: какой же он умничка, Пушкин! Какой же он свой в доску. Каким теплом обдал через бездну двухсот лет… Диалогичность же поэзии Чепурных – может быть, одна из самых магистральных внешних черт её, оказывающая колоссальное влияние на переживание читателя. Поэт не оставляет нас без ласкового вовлечения во внутренний монолог, диалог живого и мёртвого, фантастического и реального, мифических и мистических сил… Даже если нет звучания речи внешнего, нет очевидно прописанного диалога, то они подразумеваются, как, например, в стихотворении «Песенка про кота»:
Когда копаешь огород,
Чуть выпив и весной,
То очень нужен чёрный кот
Из песенки одной.
Пусть он не самый лучший кот,
Но, солнышком томим,
Копать весенний огород
Привык я только с ним.
Чтоб я копал с теплом в груди
И не жалел бы сил,
А чёрный кот чуть впереди
Сидел и морду мыл.
Чтоб он и сам не знал, бандит,
Воспетый перед тем,
То ль он и вправду здесь сидит,
А то ли не совсем…
Как тут не почувствуешь безмерную расположенность автора, его «речевое» обращение к почти мистическому созданию, которое, похоже, игра его воображения. Или – он «вправду здесь сидит»?
Выливающаяся не скудно на поверхность стихотворения диалогичность – насущная потребность для поэта. Кажется, вот соскользнёт с неё, но – вдруг вырвется: Ты нюхала когда-нибудь сено? – пусть и в скобки облачённое. И мы снова и снова благодарно вспоминаем веселую пушкинскую фигу за обшлагом сюртука…
Внутренний драматизм его новелл позволяет выразить самые разнородные чувства, усилить их:
Гнев:
Никогда
У вас, гады, не выйдет
Поселить её в вашем дворце. («Правда. Промысел»)
Слёзное обережение:
Но непонятная прохлада
На лоб ложится, как рука,
И говорит: «Не ври, не надо.
Прекрасна жизнь,
Да коротка»
Озорную искру:
Смотри долго
Психам в глазки,
Не крича и не браня.
Говорит:
«Побольше ласки…
И ремня, ремня, ремня…»
Добрую улыбку:
А из моих ботинок вылезает
Супружеская пара домовых.
«Так, так…» – они кивают головами.
«Так, так…» – и со стола летит конфета.
И я,
Достав наливку из буфета,
Согласно отвечаю им:
«Так, так…»
Можно бесконечно, кажется, продолжать. Но, согласитесь, подобная монологичность и диалогичность творят чудо: мы все становимся в какой-то мере сотворцами происходящего в «драмках» поэта, мы все приближены к нему, его чувствам и мыслям; струение такого зримого и незримого речения, вольного и невольного делает и нас «невольниками» поэтического действа, волшебства приобщения. И мы обретаем надежду, злимся и топочем ногами, улыбаемся и потираем руки, озорничаем и открыто смеёмся, печалимся и сочувствуем. Мы видим знакомое с самой неожиданной стороны благодаря внутренней драматургии его поэтических сценок!
Я хотел бы ходить как часы,
Постоянно, размеренно, тихо.
Не бояться ни тьмы, ни грозы,
Ни иного природного лиха.
Говорить: «Не печалься, народ.
Не показывай пальчиком с краю.
Это вовсе не время идёт –
Это я ту, сердешный, гуляю.
Никого я с собой не зову,
Ни друзей драгоценных, ни женщин.
Я гуляю и ландыши рву.
Рву, а их не становится меньше.
Рву, а день переходит в рассвет,
Чтобы я, наступая на лужи,
Вдруг заметил,
Что времени нет,
Ни во мне его нет, ни снаружи.
Чтоб шептался в Садовке народ,
Забивая калитку гвоздями:
«Это вовсе не время идёт –
Это Женька ушёл за цветами».
Какая «светлая печаль» и тайна живёт в этой новелле! Мне вспоминается лучшее у Бредбери… Мягкий приход понимания своей смертности и наступления взрослости у героя книги «Вино из одуванчиков».