Радужка глаз его — мокрый шиповник
В контурном ряде иголок-ресниц —
Ниже скользит, за собою увлекши
Твердые веки-серпы до границ
Белого яблока зла и раздора.
Острая лилия влажного рта
Тянется медленно к шеи излому,
К крыльям-ключицам худого плеча.
Кружева девы и кровь на манжетах,
Зимняя стужа неласковых рук,
Голос-простуда. В почтовой карете
Дева найдет свой последний приют.
Сонные крыши и врезаны звезды
В лужи-овалы у башни-часов.
Чем напоён влажный лондонский воздух?..
Чья у кареты застывшая кровь?..
***
Птица на башне Святого Стефана
Клацает веер просмоленных перьев.
В тучах возникла янтарная рана,
Луч резко выхватил шпиль. Стал мрачнее
Брег Альбиона тем утром безлюдным.
Тихая Темза несла в себе гребень
Низкой волны от удара об судно,
Морщил усы над убитой констебль,
Китель ногтем исцарапывал нервно.
Почерк маньяка на жертве четвёртой
Он узнавал и взывал суеверно
К Господу-Богу и шлем свой потертый
Снял с головы. Он глядел отрешённо
В спину инспектора, что у кареты
Шумно выписывал в книжке "бескровна",
Чувства инспектора были задеты.
Трон королева Виктория месяц
Третий всего занимала, однако
Сильно её репутация в свете
Пала от рук кровопийцы-маньяка
— Гляньте, ступени почтовой кареты!
Мокрая известь замешана с кровью.
Стоит проверить заводы. Инспектор
Свел к переносице черные брови.
Ну, выполняйте, констебль. Негодно
В дело примешивать личную злобу.
Дочь увезите и спите спокойно.
Лондон опасен для юной особы.
***
Дом прислонился к высокому вязу.
Вяз свесил листья с коричневых веток,
Словно бумажные вырезки желтой,
Долго лежавшей на солнце газеты.
Солнечный свет, освинцованный тучей,
Падал на эркерный вырост фасада.
В доме всегда почитали беззвучье.
Сунули в волны толстенного драпа
Талию вазы, гардины над шторой.
Пыль оседала на красной обивке
Старой тахты и фанерных узорах
Книжного шкафа и прочих завивках
Ситцевой ткани. Старинная мебель
Чуть приосанилась рядом с камином.
С дочерью спорил уставший констебль,
Молли застенчиво пальцем водила
По корешку полюбившейся книги.
Тихо созналась вдруг — тайно примкнула
Молли к чартистам. «Отец, я интриги
Больше не вынесу этой». Уткнула
Вздернутый нос в ткань отцовского кителя:
«Знаешь ведь ты, что в поту люди трудятся,
Чтобы в коровьем хлеву полусытыми
Снять уголок да готовить на улицах
В общих кострах. Я не лезу в политику,
Хочется бедным подставить плечо…»
— Хрупкие плечи! — констебль от кителя
Дочь оторвал и к окну отошёл.
Мама хотела бы пышные юбки
На кринолине увидеть на Молли.
В буфах больших плеч мальчишеских хрупкость
Спрятать да сузить корсетом прямое
Тело без женских игривых изгибов.
Только дочурке по нраву закрытые
Платья-ампер. А характер пугливый —
Выхода в свет не давал по наитию.
«Можно сходить на единственный митинг?
После — поеду на ферму! Вампирам
Вашим меня не достать на открытой
Площади Лондона!» Молли остыла.
Ярость в характере тут же исчезла.
— Вот же, чартистка! — отец упрекнул,
Только подумал, что, может, полезно.
Робкость пройдёт. И согласно кивнул.