Ты выходишь, и правда твоя остра, оттого улыбаешься будто чёрт. Неизвестно откуда её достав, ты стремишься ко всем на площадь. А на площади царствует простота, ровно та же, что в венах твоих течёт, но встаёшь и пытаешься бить в там-там (хоть бы выбрала что попроще).
Но встаёшь, никто не возьмёт в толк, удлиняется тень за твоей спиной, ждёшь минуту, затем говоришь: «Волк», и толпа умножает: «Волки».
И разодрано небо. Закатный шёлк ниспадает на поле – снежным-снежно. Где-то кровь, всюду кровь, марширует полк, а за ним маршируют толки.
Я же делаю скромный шажок назад, в переулок, которым сюда пришла, и стою, от бессилья закрыв глаза, между церковью и борделем. Всюду тянутся, тянутся голоса, переписана сказка на новый лад, до чего же опасна твоя краса, ты не горбься хоть раз в неделю.
Это дело моё: припадать к земле, будто ветром прибило пожухлый лист, ты забыла молитвы (уж столько лет), но прочти мне, как сможешь, «Отче». Если я волкодав, то, не встав с колен, всё, чего ты достигла, поможет ли?
Пусть твой образ хоть тысячу раз священ, я ведь вижу твой прищур волчий.к