Да будут во всякое время одежды твои светлы,
любовью целованный в темя, но слезший с ее иглы.
Ты, нежности моей горькой принявший двойной штрафной –
мой розовый цвет с махоркой, со встречными пьешь вино?
Мой мальчик русоволосый – откуда быть седине? –
ты топишь свои вопросы… Ты держишь огонь на дне –
закованным в долгий ящик и тлеющим до поры,
как память о настоящем во время чужой игры.
И песни моих дельфиноф и Дельфов моих дымы –
как шкурки от мандаринов ты вытряхнул из сумы…
… но что там? И я когда-то бросала кольцо с моста,
и все, чем была крылата, вверяла чужим устам.
Уставший от долгой спешки за завтрашнем белым днем,
ты скорчил свой дух в усмешке, совсем позабыв о нем,
ты вычеркнул из завета все пять неудобных мест…
Но бог твой тебя за это едва ли, конечно, съест.
К таким, как ты, он ревнует язычниц, подобных мне,
но доля тебя минует – гореть по моей вине
в аду, о котором много ты в книжках своих читал…
Лежит нам с тобой дорога – не к Воланду, не на бал! –
не к мутным могильным тайнам, а к светлой ночной росе,
ведь ты назвал не случайно меня не такой, как все…
Зачем-то нам это нужно – обоим или двоим? –
раз мы, любовью контужены, на свет, запретный летим.
(Из цикла «Canticum canticorum»)