Последние недели прирос к стихотворению Анищенко «Пускай!»
Забудь слова, приметы, лица
И, счеты с миром не сводя,
Попробуй взять и раствориться
В холодных капельках дождя.
Попробуй тихо, неумело
Войти в деревья и ветра.
Пусть без тебя побудет тело
На мокрой лавке до утра.
Пускай тебе легко летится
Над беспризорною судьбой,
Пускай сверчки, цветы и птицы
Легко становятся тобой.
Лети божественным созданьем,
Позёмкой лунною пыля,
Когда одним твоим дыханьем
Согреты небо и земля.
И пусть, как ниточка, порвётся
Нездешней жизни волшебство…
Но в тело грешное вернётся
Не то, что вышло из него.
Отныне в нём легко и строго
Огонь божественный горит.
Плывёт туман. Пылит дорога.
Звезда с звездою говорит.
Как-то не сразу почувствовал перекличку с натурфилософией Заболоцкого, пушкинскими «Пророком» и «Поэтом»… Лермонтов в перифразе последних двух стихов, конечно же, очевиден. Правда, трансформированный пейзаж «Выхожу один я на дорогу» становится, скорее всего, частью духовного состояния ЛГ Анищенко. И туман, и дорога, и звезды, пропущенные через метаморфозы стихотворения, отчасти даже пантеизм его, читаются и чувствуются нами уже метафорически, далековато отошедшими от контекста лермонтовского шедевра. Они вбирают не начальный пейзаж «Выхожу…», а обращены к сладкому томлению вечной жизни его концовки. И всё-таки другое эхо… «Звезда с звездою говорит» – не взгляд в небо, а внутридуховное говорение светил. Нечто другое, чем просто звёзды. Скорее – внутренняя гармония от зажжённого в душе «божественного глагола», а плывущий туман и дорога – обозначение Пути, появившегося явственно после натурфилософского растворения лирического героя в Природе, Космосе, после обретения им силы «божественного созданья», которому возможно согреть сами землю и небо… Это Космос, вплывший в тебя.
Стихотворение «Пускай!» поэтому читается и как продолжение разговора с Пушкиным, его «Пророком», его «Поэтом». Спора нет – есть другой подход. Нет боли преображения, нет «смятенья». Преображение совершается как полёт во сне. Есть императивность призыва: «попробуй», «пускай», «забудь», «лети», «пусть», а значит его некоторая условность. Преображение мыслится в большей степени как желаемое. Шедевр Михаила Анищенко скорее магнитится к концовке «Когда волнуется желтеющая нива» Лермонтова с его «и в небесах я вижу Бога».
И всё равно, и всё равно «Пускай!» Анищенко воспринимается как самобытное, свежее стихотворение с его незаимствованным взглядом на творческое Преображение, преображение томимого «духовной жаждой» в творца, возгорание в нём «божественного огня», неповторимое в решении соотношении телесного и духовного. Внешнего и внутреннего, природного и человеческого…
И конечно, отдаётся в недрах стихотворения Михаила «Завещание» и «Метаморфозы» Николая Заболоцкого.
У Н. Скатова в его книге, посвящённой Алексею Кольцову, прочитал: «Жуковский, конечно, мог предъявить права авторства на одну из самых изумительных формул русской поэзии, которую мы знаем как пушкинскую, – «гений чистой красоты»: ведь, создав её, он дважды до Пушкина, в стихах «Лалла рук» и «Я Музу юную, бывало…», ею воспользовался.
Знаменитое пушкинское обращение «Что в имени тебе моём?» принадлежит элегику Салареву.
Вступление к «Обвалу»:
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы, –
Есть перифраза стихов В Филимонова «К Леоконое». Без опоры на всю толщу русской поэзии Пушкин, конечно, не был бы Пушкиным, создателем русской национальной поэзии. Его поэзия гениальна и потому, что она как бы плод мощного, всенационального коллективного усилия.
Кольцовская песня была бы невозможна без опоры на мощный пласт русской песни»
Многие стихотворения Михаила Анищенко колоссально опираются «на всю толщу русской поэзии». Пожалуй, это одна из ключевых, заглавных особенностей его поэзии.