Зима похожая на осень,
сковала время мертвым сном.
И небо в цвете серых простынь,
тоской повисло за окном.
Меня окинув взглядом строго,
друг предложил мне доломан.
Он был художником от Бога,
а я был просто снова пьян.
Горит свеча для натюрморта,
перо гусиное в руках.
Я словно копия Лермонта,
с мятежной искрою в глазах.
Как Мцыри скован тяжким пленом,
направив взор надежды в даль,
смотрю на парус в море пенном,
- в нем боль моя, моя печаль.
За мной вершины облетая,
в "неволе вскормленный орел",
от края неба и до края,
крылом укрыл убогость сел.
Тропою горной, осторожно
касаясь мокрых, скользких скал,
с гнедым товарищем надежным,
спешит черкес за перевал.
Обнявшись с милою сестрою,
сорвавшись вниз в один поток,
Арагва, с буйною Курою,
несутся слившись на восток.
К седому древнему Хазару,
где "парус белый" бурю ждет,
даря лейбгвардии гусару,
стихов возвышенный полет.
Пиши, мой друг, с меня картину!
Еще не лето, не июль,
еще не выстрелил Мартынов
и не отлили черных пуль.
...Когда же снег упал с рассветом,
ожило время за окном.
Стоял я молча над портретом,
себя разглядывая в нем...