Я разбиваю окно, что до меня было выбито.
Я говорю громко, чтобы в утробе услышали,
как здесь не просто все.
Я подхожу к животам, тыкаю пальцем в мать,
нащупываю в ней будущий синоним слова «страдать».
Говорю, что за пять (может меньше) тысяч
можно не делать лишнего
члена социума.
Она смотрит на меня, смеется.
Потом пугается, язвительно предлагает скорую,
наивная не знает, что её будущему животному
я желаю только хорошего!
И раз не зачать не вышло,
то хотя бы без пошлостей,
длинною в 50 с плюсом лет.
Это еще если свезет. А если нет?
В 13 поллюции, в 15 проблемы с подругами,
В 17 он скурится, в 20 сопьются
товарищи. Он сам еще
вроде ребенок, но с долгом за съемную.
В 23 его впервые уволят, а там уже твои похороны
не за горами. Он говорит: «Мама,
за что это мне?» Ты глазами вращаешь,
мычишь, мол, бывает, проходит, наладится,
потом сама плачешь, когда замечаешь его пальцы
исхудавшие, желтые, он с глазами животного
в 27 выгоняет жену, говорит, что ты ****ела ему.
Что жизнь та еще поебень
и зачем зажлобила пять тысяч в тот день,
когда в живот тебе тыкали и человечно просили «не надо!».
Теперь ты съедаешь помаду
со своих старых губ,
знаешь о его третьей попытки калечить вены рук.
И гладишь его волосы,
когда он пытается врать на твои вопросы.
И вот ему 30, ты седа и беспомощна.
Вспоминаешь меня, жалеешь о прошлом.
Думаешь, что пять тысяч – это не много еще.
Что преждевременная смерть выйдет дороже
и на счет кладешь деньги на черный
не свой. А его.
Я ей говорю это все, а она истерично смеется.
Вероятно, все же родит. Ну что же,
утробный друг, я, честно, пытался
Меня на каталке
в больницу. А тебе не свезло.
Тебе головою вперед
в жизнь.