Сказка о сломанном телефоне

               
МИХАИЛ БУЛИКОВ



                СКАЗКА О СЛОМАННОМ ТЕЛЕФОНЕ

“Что вещи живут своей особой жизнью – кто же сомневается?”                М.Осоргин “Пенсне”

О таинственной жизни вещей говорили издавна и многие. И совсем не обязательно, чтобы  это были мистики или поэты. Различным предметам, например драгоценным камням, и сейчас ещё, часто приписываются магические свойства, и придаётся роковое значение. Но я – не об этом.
Несравненно легче, в древности, ещё полуязыческим сознанием, измышлять легенды о происхождении плодов рук человеческих. То же происходит, в смутные времена и на стыке эпох. Живший именно в такие времена писатель Михаил Осоргин, в одной из новелл рассказывает, как в 1924 году у него сбежало и трагически погибло пенсне. Печально, конечно, но не жутко.
С развитием науки взгляд на окружающие нас предметы становится всё более реалистическим и, вместе  с тем, вульгарно-упрощённым. В то же время, вещи, находящиеся рядом, сложнее, своенравней и опасней. Оставим фантастам персональные и всякие компьютеры, вспомним о более простых приспособлениях, ставших нам жизненно необходимыми, такими как утюг, холодильник, пылесос... Все эти “дети человеческие” имеют свой, индивидуальный, присущий именно данной вещи, характер. Они могут быть злыми и добрыми, хитрыми и капризными, насмешливыми и глупыми. Самые спокойные и доброжелательные – это, разумеется, друзья  русского человека – книги. И не только потому, что они так много о нас знают; книги могут быть умными и не очень, они ленивы из-за своей страсти к чтению. И то, иногда, могут свалиться вам на голову с верхней полки или отравить архивной пылью.
Но чрезвычайно агрессивна кухонная посуда. Дерётся и плюётся. Своенравна, при этом рассеяна. Недавно, меня сильно обжог чайник. Так два дня прятался за плитой и, наконец, вернулся на место, без крышки. Ну, загулы полных и полупустых бутылок – дело обычное.
Кажется, считая изделия наших рук неодушевлёнными, только потому, что они не белкового происхождения, мы впадаем в некоторое заблуждение. Они не свободны в поведении? Не всегда. Да, мы-то, люди – так ли уж свободны? Вещи, полагаю, тоже могут любить, ненавидеть, бояться, ревновать. То, что у них есть своеобразная душа, и душа эта способна к реакарнации, я начал предполагать после одного удивительного случая.

Мы, конечно, не считаем всерьёз, что электросети наших микрорайонов подвластны нечистой силе, и при отключении света поминаем дьявола, ну почти, фигурально. После этого терпеливо ждём, ложимся спать или пьём, при свечах. Далеко не каждый коренной горожанин будет названивать в диспетчерскую.
Вот так, в один из мутных осенних вечеров, когда сырая слепота улицы старается вползти сквозь оконные шторы, и единственным спасением от неё является настольная лампа, только я приготовил нехитрый ужин, из яичницы и остатков утренней овсянки, и перенёс его на журнальный столик у тахты, дабы, постоянно что-либо жующие, телезвёзды не вызывали спазмы в желудке, погас свет. По характерным репликам за стеной, стало понятно – везде погас.
Как долго и вожделенно, наверное, моя сковородка, вечно оспаривающая у старого телефона место под люстрой, предвкушала этот момент. Оснащённая глазуньей, она точно спикировала на временно поставленный к ногам аппарат. “Старичок” кашлянул, уронил трубку на пол и протяжно электрически завыл. Видимо, не в силах вынести это нытьё, кастрюлька с горячей  кашей, сделав в полёте небольшой вираж, уходя от моих вслепую растопыренных рук, накрыла телефон сверху. Бедняга замолк, помнится, сразу. Не имея никакого желания, разнимать дебоширов натощак, да ещё в темноте, я вытянул равнодушно наблюдавший драку из-за спинки тахты, четверть литровый шкалик, хлебнул из горлышка, зажевал чёрствым хлебом и откинулся на подушку, до утра.

Почти одновременно с наступлением грязно-серого ноябрьского рассвета электроэнергия в доме появилась. Лампа несколько раз, как спросонья, мигнула и нехотя засветилась. Зашипел разбуженный телевизор. Суббота – 7.45.
Результаты вчерашней потасовки не то чтобы ужасали, но выглядели весьма неприглядно. Ослепшая, потерявшая под столом свернувшуюся в рулет яичницу, почерневшая от неутолённой злости сковорода наполовину спрятала своё тело под край паласа. Если бы у телефона были мозги, и ему раскроили череп, примерно так он и выглядел бы, со сбившейся набекрень шляпой-кастрюлей. Как не похмелённый полисмен, равнодушно наблюдал всё это безобразие опустошённый шкалик.
Вы когда-нибудь видели на полу, засохшую за ночь овсянку? Знаете, на что сие похоже? А попробовали бы её отскрести! К вечеру я, всё-таки, с уборкой, в первом приближении, справился. Телефон, судя по длинному однотонному гудку, действовал, и это на некоторое время успокоило меня.
Но, как видно, удар сковородкой, ни для кого не проходит бесследно. Поведение, до сих пор надёжного аппарата странным образом изменилось. Он перестал нормально звонить, и только злобно хрюкал один единственный, раз при вызове. Когда я снимал после этого трубку, слышалось лишь монотонное равнодушное гудение. Кроме того, он перестал правильно воспринимать числа. Я постоянно ошибался номером, куда бы ни звонил. Надежда, что “старик” просто обиделся,  и со временем это пройдёт, постепенно таяла. Само собой, я научился его обманывать; после очередного хрюканья, не снимая трубку, чуть поворачивал диск, будто сам хочу набрать номер, и молниеносно подносил трубку к уху. Эффект был. Но всё это сильно раздражало, и аппарат пришлось заменить. Я забросил его на шкаф, и с облегчением стал пользоваться нормальной телефонной связью.
Закончилась ржавая осень. Отвисела сероватым инеем на стёклах липкая городская зима. Однажды, после весьма удачно прошедшей дружеской встречи, ночью, мне сквозь  прерывистый сон почудилось, что кто-то ласково поглаживает мою ушную раковину. Машинально выпростав из-под одеяла руку и собираясь его почесать, я наткнулся пальцами на какой-то гладкий предмет. Сжав кисть, на ощупь узнал телефонную трубку. Тотчас, словно из глубины ошарашенного, не проснувшегося окончательно мозга возник слегка поскрипывающий мембраной шёпот:
- Не волнуйся, это я, твой старый преданный телефон. Не везёт мне с хозяевами. Но и сам виноват во многом. И это, как говорят индусы, карма... Лёжа на шкафу,  в пыли и одиночестве, я  о многом передумал. Да, был наказан, отлучён, изгнан. Но если хочешь гордо нести праведную обиду, приготовься к неизбежным страданиям. Наверное, действительно так – жизнь чему-то учит, только если мучит... За полгода вынужденного молчания и глухоты я понял, что долгое, очень долгое  безмолвие для меня невыносимо. Мне нужны и рокот голосов, и смех, и вздохи, и твоё, пусть, прошу прощения, с извечным перегаром, дыхание. Я безумно истосковался по звукам, почувствовал, что больше терпеть тишину не могу и должен поговорить – выговорить нечто своё собственное, личное. Хочу рассказать тебе историю моей униженной и погибающей души.
Не удивляйся, был я в прошлой жизни – точнее, в предыдущем своём материальном воплощении, а в отличие от людей, мы – вещи сохраняем такую память, оркестровым кларнетом. Наверно, это оттуда у меня такая патологическая любовь к человеческому дыханию. Ты думал, бессмертные, способные к переселению души только у биологических созданий?  Как же! Нас сотворил Господь! Творец! Создатель! Мы, мол, прошли эволюцию! Да, вся ваша эволюция...!
Ну, не буду, не буду... Но почему, же нам вещам, аппаратам, машинам вы, напрочь, отказываете в способности иметь внематериальную сущность? Разве мы  не результат эволюции? Не дело ума и рук создателя? Вы уже не язычники – те поклонялись идолам – но пока ещё варвары, впавшие в противоположную крайность. У вас ко всему, окромя своего собственного я – сугубо утилитарный подход. Кстати, я знавал одну гитару, с душой скрипки и саксофон, с характером судейского свистка. А на счёт душ вопрос спорный. Что, например, означают ваши излюбленные выражения – бездушные люди, малодушный человек?
Голос внутри черепной коробки всё шептал и шептал. Не знаю, сон ли то был, или последствия сабантуя давали знать о себе, но я прислушивался с нарастающим вниманием, давно подавив естественное желание встать и сунуть голову под холодную воду.
- Так вот, – продолжал поскрипывающий голос, – был я кларнетом. И был у меня хозяин и друг – музыкант, из оркестра оперного театра. Кто из нас более обладал талантом, сказать не могу. А может, не хочу. Значения, потому что, не имеет. Но мы жить не могли один без другого. Наверно, преувеличиваю, но обходиться не могли – это да.
Обычно, после спектакля, медленно брели мы домой, по опустевшим дорожкам бульваров, снова и снова про себя вспоминая сыгранные произведения великих, радуясь удачам, переживая свои промахи и оплошности коллег. Не зло поругивали дирижёра. Искристый рыжий свет, от двойных фонарей, с высоты чёрных фигурных опор, то нарастая, то убывая по мере движения, волновал нас, рождая в сознании романтические темы. Мой друг тихо, а скорее, даже не вслух, откровенничал. Говорил о своих потаённых мечтаниях, о музыке, о театре, просто, о своей жизни.
А жизнь его, прямо сказать, благополучием не дышала. Нервная, вечно раздражённая нехваткой денег, жена – искони удел непонятого гения, и болезненная, но ласковая, очень трогательная семилетняя дочка. Жил он в небольшой двухкомнатной квартирке, на последнем этаже старого угрюмого дома, стен которого, уже много лет, не касались, ни кисть маляра, ни мастерок каменщика. Что вспоминать заляпанные мутные стёкла окон, неряшливые локоны засаленных обоев, сырые пятна, на подобии побелки, мириады разнообразных домашних насекомых. И всё-таки, в то время мы с музыкантом чувствовали себя вполне счастливыми. Творчество, пусть иллюзорная, мечта об успехе и свой, какой-никакой, дом, где  нас по-разному, но ждали.
Однако, ничто не прочно в мире, подвластном течению времени. Слабенький организм девочки не выдержал какой-то пустяковой инфекции, и в несколько ночей она угасла. Доктор только разводил руками и пожимал плечами, бормоча изъезженные фразы о нехватке витаминов, да сырости помещения. Сразу после похорон из квартиры исчезла женщина.  Мне жутко и нет желания рассказывать о состоянии человека, ошеломлённого непоправимым. Скажу лишь, что когда он доставал меня из футляра и пытался извлечь пронзительные, воющие, совершенно не свойственные кларнету звуки, было тяжко, но ещё терпимо. Постепенно и эти безумные импровизации стали короткими и редкими, а потом и прекратились вовсе. Как и следовало ожидать, несчастный запил. Запил крепко, по-русски, вразнос. В оркестре его жалели, жалели да и нашли другого исполнителя.
Чем он питался – не очень понятно;  я, разумеется, в этом не смыслю, а вот пил целеустремлённо, старательно и непрерывно. Словно пытался выжечь внутри себя всё человекоподобное. Потихоньку пустела наша квартира. Вещи, казалось, бежали, из этого постылого, заброшенного дома. В скором времени, когда настал час моего кошмара, я понял каким путём и почему.

Коричневый полумрак под мостовой аркой. Бурая, с лиловыми разводами, ребристая вода узкой речки, зажатой в пенале каменных морщинистых берегов. Помню, как давно не бритый, ссутуленный музыкант о чём-то подобострастно договаривается с грубовато-надменным господином, опирающимся на тонкую, красиво отделанную трость. Вдруг, дошло. Окатило ужасом. Это обмен! Хозяин, друг, любимый и жалкий, всегда бывший неотъемлемым условием, нет – смыслом существования, меняет меня – свой кларнет, голос, инструмент общения души с миром, на несколько маленьких мятых бумажек... Деньги... Он продаёт меня! ... Меня, который... Я не создан рыдать. Вот они – сумерки богов! Вот как исчезают вселенные!
Когда он открыл футляр, чтобы показать товар покупателю, и надо мной склонилось белёсое равнодушное пятно, в иступлённом отчаянии, блеснув напоследок медным отражением луны, на всех своих металлических деталях, я вырвался прочь из футляра и, мимо растопыренных рук запойного, бросился в грязную плотную жижу реки. Кларнеты ведь тоже задыхаются под водой. Так я умер в прошлой, не совсем остывшей ещё, своей жизни.
Теперь перед тобой старый испорченный телефонный аппарат, доживающий последние месяцы, до первой  серьёзной уборки. Грех самоубийства для всех видов душ, воплощённых в материи, одинаково тяжек.
Ну,  спи, мне пора на шкаф,  светает уже.               
               
Наутро, которое было весьма поздним и отнюдь не мудрым, я с трудом удерживал в памяти обрывки, то ли бредового сна, то ли сонного бреда. Мучения моей биологической совести напрочь отбивали всякую охоту к глубокомысленным размышлениям, об одухотворённости чего угодно, а тем паче, о взаимоотношениях творения с творцом. Всё же, по пути на кухню, не удержавшись, я искоса посмотрел в сторону заброшенных на шкаф старых вещей. Может, так падал  ослепляюще яркий солнечный луч, может, глаза ещё не совсем адекватно оценивали пространство, но привычно-толстого, мохнатого слоя пыли на корпусе, спокойно лежащего среди вороха потрёпанных журналов “ночного гостя”, визуально обнаружить не удалось.
Но было не до того. С обречённостью Сизифа, наливая очередную порцию крепчайшего   кофе, я, наконец, уронил и вдребезги расколол любимую кружку. Но если  сказке полагается счастливый конец, пусть, в следующей жизни душа её воплотится в хрустальной рюмке.

               
                Лето 2001.