Мама, я с работы, ну, из храма.
На бегу немножечко могу.
Остановка рядом. Знаешь, мама,
Я не пожелаю и врагу
Этой панихидной канители -
Все бухие родичи пришли.
Будто на вокзале мы отпели,
Оторвали душу от земли.
Проводили? Как же! Смех да горе.
Понимаешь - смех давили мы!
И хотелось как-нибудь ускорить
Сей арт-хаус матушки-зимы.
Водка, вопли, кто в гробу - не видно:
Мы за ширмой, певчие, всегда.
На столе пахучее повидло,
Бабки кормят, горе не беда.
Кружится моё тысячелетье,
Динь-дилинь, заученный партес...
Регент - ворон. Крылья, руки-плети,
Стройными рядами - в тёмный лес.
А как вышла - вот уж стало жутко!
Снег ложится под ноги бинтом.
Я умру в прокуренной маршрутке
Через час, а может быть - потом,
Бабушкой в коричневом платочке
Возле панихидного стола...
Перегар, и певчие хохочут.
Как же ты, голубушка, жила?
Как же ты летала, ворониха,
Падальщица, мать твою растак?
Где твоя святая земляника,
Ангельского плача простота?
Я умру, и пусть тогда приснится
Белокрылый облачный июль,
Купола молитвенной больницы,
Сорок ягод, словно сорок пуль
Подберёшь - и весело, и сытно.
Отпоёшь - и песенкой лети...
А за ширмой ничего не видно!
Ладно, мам, не буду. Мам, прости.
Проклинаю адские ремёсла
И сгораю сорок раз на дню.
Всё, пока, рука уже замёрзла.
Я в маршрутке. Завтра позвоню.