У меня был дом. Жив ли он еще, стоит ли? Да Бог с ним. Как вспомню, так в горле ком.
После смерти матушки мой дом как-то сразу состарился и опустел. Как жилось мне в нем, спрашиваете? Да никак не жилось. Не сиделось, не лежалось. Этот дом изводил меня воспоминаниями. Я изматывал себя в поле тяжелой работой, а ночью заходил в пустую холодную хату, падал на лавку и почти умирал до утра. Так я хотя бы не видел снов, только слышал свой собственный храп, отскакивающий от гулких стен тяжелым эхом. Иногда заснуть получалось. Но чаще я сидел на полу посреди комнаты и скулил, как щенок. Плакать было как-то стыдно, вот и выл. Я бы спятил, наверное, только такая жизнь продолжалась недолго.
Вскоре в наше село пришла очередная подвода с беженцами. Соседки брали меня с собой встречать людей, уговаривая по дороге взять к себе семью, а то и две. «Дом-то большой, - говорили они, - разместишь по-родственному. Ты сирота, и они горя намыкались - на том и сойдетесь». Так в моём доме появилась целая семья: тётя Ганна и пятеро её детей.
Ганна. Уж не знаю, с каких мест пригнала её к нам беда. Это была приземистая суетливая бабёнка лет эдак тридцати пяти. По деревенским меркам она считалась очень красивой, и судя по тому, как мешковато висела на ней ее собственная одежда, еще недавно обладала пышным соблазнительным телом. Я смотрел на Ганну и удивлялся, как же сильно она была непохожа на мою маму. Вместо плавной степенной походки я видел теперь суетливую беготню, а вместо редкой скупой речи слышал нескончаемую быструю и звенящую, как мелкий ручеёк, болтовню. Ганна проворно носилась по дому, хватаясь за несколько дел сразу, поминутно награждая детей то ласковым словом, то подзатыльником. Её беззлобные тычки я сносил легко, даже с усмешкой, а от ласковых слов мне делалось не по себе.
Дети Ганны были молчаливые, запуганные и постоянно вздрагивали от громких звуков. А еще они были почти прозрачные, как будто очень долгое время жили в подвале. Я водил их к затону погреться на солнышке да поудить рыбу. По возвращении мы неизменно получали от Ганны нагоняя за грязную одежду и теплые лепешки, состряпанные, даже не знаю из чего. Есть лепешки полагалось теплыми, иначе они становились твердыми как цемент. «Обманув желудки» и раздевшись почти донага, мы ложились спать, а Ганна, после трудового дня на поле и домашней суеты, приступала к ночной стирке. Быстро управившись с бельем в корыте, она вставала к печке, привязывала себя за косу к лестнице, раскидывала мокрые вещи себе на грудь и руки и затягивала длинную песню, чтоб не уснуть и не упасть на горячую печь. Она все время трясла и переворачивала на себе наши трусы и рубахи, чтоб к утру успело высохнуть всё. Утром бледная изможденная тетка совала нам в койки чистые вещи и бежала на работу. Я очень жалел несчастную трудягу и боялся, что вот-вот она упадет, как моя мама, и больше не встанет.
Как-то, придя с работы, я увидел Ганну в маминой юбке. «Ты не серчай, сынок, - зашептала она виновато, - да разве бы я когда чужое взяла? Вот ведь, всё война проклятая. Видишь, как оно стало… Пожитков у нас на всю семью – тощий узелок. Ничего собрать не успели, так бежали. А маме твоей, да чего уж там, не надо ведь уже. А я ее поминать буду. Не серчай, сынок».
Я долго смотрел на мамину вещь, мелькающую по дому на чужой тетке, и боролся с глупой детской обидой. Потом встал, открыл сундук, достал папин пиджак, рубахи братьев, платок, платье и кусочек ситца, купленный мамой перед самой войной.
«Нате, - сглотнув комок, я протянул стопку растерянной тетке, - сшейте детям чего там нужно, и себе сшейте. Только не стирайте больше по ночам».
Ганна залилась слезами и кинулась целовать меня в обе щеки. В этот момент мне захотелось задушить голыми руками хотя бы одного фашиста.